– В принципе – так. Необъяснимо и хрен с ним. Лишь бы работало.
– Все правильно, нас, магов, не волнует. А вот кое-кого волнует. Кое у кого мозг чересчур пытливый, а ручки шаловливые.
– Это ты об ученых? – спросил я, сообразив, куда он клонит.
– О них, – подтвердил он. – Хлебом их не корми, с бабой не ложи, но дай ковырнуть потаенные пружины. Вот и вышло: стащил у меня Солращ зеркало сагасов, стал с ним экспериментировать и до того доэкспериментировался, что однажды отразился в нем. Причем полностью. С концами.
– А что помешало вернуться?
– В лаборатории крыса белая жила.
– Что, хвостиком вильнула? – спросил я.
– Вильнула, тварь лабораторная, – горько усмехнулся Тнельх.
– Вдребезги?
– Вдребезги.
– А склеить не пробовали?
– Шутишь или издеваешься?
Я не нашел, что ответить, и на какое-то время наш разговор умолк.
Пока длилась пауза, я потягивал вино, а Тнельх наблюдал за полетом дельтаплана, сумасшедший пилот которого закладывал такие виражи, что казалось – вот-вот свалится в штопор и рухнет в воду. Но не свалился. И не рухнул. А все кружил и кружил на честном слове и одном крыле. Сокол сталинский.
Я первым нарушил тишину, спросив:
– Слушай, брат, скажи, а как это оно – не быть драконом?
– Хреново, – признался Тнельх и жестом попросил подлить вина. Я налил до краев, он выпил махом, поставил бокал на скатерть и, промокнув губы салфеткой, сказал: – Первые три года – не веришь, еще три – тоскуешь, а потом какое-то время живешь на автопилоте, чисто зомби. Ну а дальше, когда уже кровь станет совсем красной, – либо смиряешься, либо… – Он резко провел ребром ладони по горлу. – Я, к примеру, смирился, а Руанмг не смог. Ушел за край. У тебя курить есть?
Я перекинул ему пачку сигарет и зажигалку, после чего поинтересовался:
– Летать тянет?
– Все меньше и меньше, – закурив, ответил он.
– А читать Книгу Завета?
– Нет. Книга сразу отпустила. Небо вот не сразу, а Книга – сразу. – Тнельх затянулся, выпустил дым и уточнил: – А почему ты Книгу называешь Книгой Завета?
– А как ее называть?
– Вообще-то Книгой Исповеди.
– Первый раз слышу.
– Поди, молодой ыщо. Сколько тебе?
– Четыре с половиной.
– Да нет, взрослый уже мальчик, должен был догадаться… А ты вообще-то чувствуешь, что с Книгой что-то не так?
– Очень даже чувствую, – сознался я. – Читаю-читаю, а ничего из прочитанного запомнить не могу.
– А потому что не несет Книга никакого завета. – Тнельх вдавил выкуренную только до половины сигарету в дно пепельницы и, не делая перерыва, прикурил новую. Затянулся, выпустил дым и сказал: – Она исповедь принимает.
Для меня это прозвучало откровением.
– Это как понять? – пытаясь осмыслить услышанное, спросил я.
– А это так понять, что не ты читаешь Книгу, а Книга – тебя, – сбив пепел с кончика сигареты, ответил Тнельх.
– То есть?
– А то и есть. Приходишь ты, брат, в Храм Книги с одной-единственной целью – рассказать, что случилось с тобой за время, что прошло с Ночи Знаний до Ночи Знаний. Только для этого. Такова была задумка Высшего Неизвестного.
– А смысл?
– Тут целых два смысла – физиологический и высший. Становилось все интересней и интересней, я слезно попросил:
– Просвети, брат.
– Запросто, – легко согласился Тнельх и тотчас стал объяснять: – Что касается физиологического, тут просто: всякому дракону требуется время от времени сбросить лишнюю информацию. Наблюдательность у нас нечеловеческая, но тела-то человеческие. Для нагона чревато помнить все, что когда-то увидел и услышал. Уже на третьей сотне лет мозг бы переполнился и крякнул. Вот ты помнишь, например, сколько в берковце пудов, а в лоте золотников?
– Нет.
– А и не надо. А сколько в унции драхм?
– Это помню. Восемь.
– Надо тебе для химических твоих опытов, поэтому помнишь. А не надо было бы – забыл бы давно. Врубаешься, о чем я?
– Врубаюсь. Другого не понимаю – почему раньше я этого про Книгу не знал?
Тнельх отогнал от лица дым, после чего произнес менторским тоном:
– Всякому овощу свое время.
Спорить с этой «глубокомысленной» сентенцией было глупо, я и не стал спорить, спросил:
– Ну а второй?
– Что «второй»? – не понял Тнельх.
– Ты сказал, что есть в этом нашем сакральном действе еще и некий высший смысл.
– А-а. Ну да. Тут чистая космогония. Считается, что события этого мира однажды исчерпают себя, станут повторяться, драконам нечего будет поведать Книге нового, и тогда свершится Великое Деланье, результатом которого будет наступление новейшей эры.
– Надо полагать, что это будет эра драконов?
– Надежда – наша религия, и Высший Неизвестный – пророк ее.
Закрепляя в сознании все только что услышанное, я произнес вслух:
– Получается, что в радостные Ночи Знаний мы все вместе, дружно галлюцинируя, пишем в Запредельном Книгу, которая однажды изменит все. Так?
– Так и есть, – отозвался Тнельх. – Уводят драконы понемногу череду событий из этого плана бытия в тот, подталкивая историю к концу и освобождая место для новой истории.
– Где-то я это уже слышал. Борхес, кажется, писал где-то, что мир существует, чтобы однажды стать книгой.
– Это он Малларме цитировал. Но вообще-то это еще до Малларме было сказано. Люди ведь тоже давно пишут свою книгу. Точнее – текст. Еще точнее – мегатекст. Пишут без передыха. В последнее время – особо рьяно. Заметил, сколько кругом писателей развелось?
Трудно было не согласиться.
– Это да, – кивнул я. – И политики пишут, и спортсмены, и жены мужей, и папины дочки – все пишут. Писателей – как собак нерезаных. Все как в старом анекдоте: «Сейчас в Тульской писательской организации двести членов, а до революции был один. Толстой».
Не меняя сумрачного выражения лица, онгхтон обронил:
– Смешно.
И потянулся к бокалу.
– Им-то, брат, для чего все это? – смутившись, оттого что шутка не прошла, спросил я. – Про нас я понял, им зачем?
– У людей свои проблемы. Решают.
Видя, что мне этого ответа недостаточно, что я жду объяснений, Тнельх исправился:
– Слышал байку про обезьяну за печатной машинкой?