Я дернул бант, сковырнул крышку и отскочил от стола.
Ожидаемого взрыва не случилось, и саблезубое чудище из коробки не выскочило, зато вылетела из нее и метнулась к потолку бабочка приличного размера и тревожной расцветки. Покружив недолго по комнате, она уселась на загогулину микрофона, стоящего возле монитора. Сложила крылья и замерла.
Что за ерунда? – давался я диву. Подарок? Намек? Предупреждение? И наклонился, чтобы рассмотреть пархатую тварь во всех черно-оранжевых подробностях. Вот тут-то и раздался хлопок одной ладонью: бабочка разок взмахнула крыльями, покрылась фиолетовым свечением и в следующую секунду превратилась в облако серой трухи, подобной той, что вылетает, когда наступишь на старый гриб-дождевик.
Среагировал я мгновенно – отстранился назад и перестал дышать, но все равно какая-то часть этого неприятного на вид, пахнущего сухим укропом порошка попала в нос и обожгла слизистую. Скривившись от нетерпежа, я свел глаза на переносице, какое-то время крепился, но не выдержал, закрыл глаза и громко чихнул.
Когда глаза открыл, обнаружил, что по чьей-то чужой и замысловато реализованной воле провалился в Запредельное, которое предстало передо мной бескрайным океаном степного ковыля. Ничего вокруг меня больше не было, седой ковыль заменил собою все известные мне по прошлому опыту предметы и явления мира. Гулял ковыль волнами, бил по ногам, качался над головой. И была непостижима природа его приливов и отливов. Нет, не ветер был тому причиной – ветер невозможен там, где воздуха нет. Волновался ковыль сам по себе. И это пугало.
Прошла вечность (все вечно, что не мгновенно), прежде чем увидел я в убаюкивающей белизне темную точку, которая мгновенно (все мгновенно, что не вечно) обратилась в монаха-хэшана, седого, словно птица лунь.
Я сразу же (откуда что?) узнал его и, повинуясь то ли чьей-то сторонней установке, то ли своему собственному разумению, склонился в уважительном поклоне:
– Здравствуй, почтенный Сагаан Толгой.
– И ты живи, воин-странник Хурэн Хун, – вернул мне старик приветствие.
Вот так вот запросто и сразу узнал я, кем являюсь в этом странном мире и как меня на самом деле зовут. Не сказать, что обрадовался, но принял со смирением, как необсуждаемую данность.
Тем временем старик обернулся вокруг себя три раза (комично задирая при этом ноги) и стал причитать:
– Долго ждал я тебя, Хурэн Хун. Поднимался в Верхнюю Замбию, опускался в Нижнюю, Книгу Судеб прочел, ожидая тебя. Наконец ты пришел. Пришел из страны людей – тех птиц, что утолили голод падалью и теперь не могут взлететь. Пришел, чтобы дальше идти.
После этих слов старик какое-то время молчал, потом взял меня за руку и сказал:
– Знаю мысли твои: за кровь кровью хочешь ответить, за смерть – смертью. Знаю, зачем ты пришел: задай-шулуум нужен тебе для битвы с врагом. Все знаю. Слишком долго живу.
Тут старик отпустил мою руку, вновь трижды обернулся волчком, правда, теперь в другую сторону, и продолжил:
– Ну что же, батыр, укажу тебе Путь, в конце которого сможешь найти ты волшебный будал – камень, упавший с небес. Если найдешь его, равных тебе не будет.
– Спасибо, почтенный Сагаан Толгой, – поблагодарил я доброго старика.
И поклонился в пояс.
– Не спеши благодарность ронять, – ответствовал монах, – будет труден твой Путь и полон опасностей.
– Знаю. Но что поделать? Судьба.
– Помогу я тебе, Хурэн Хун. Чем могу, помогу. Дам кувшин с водой, уголек из костра, осколок зеркала и хабао – прут шерстобитный. Все остальное, что нужно для завершения Пути, ищи, Хурэн Хун, в себе самом.
И не замедлив, одарил меня старик всем обещанным, а напоследок спросил:
– Готов ли ты, Хурэн Хун? Полон ли сил и решимости сделать первый свой шаг по Пути, что длиннее всех дорог на свете?
Я кивнул:
– Да, Сагаан Толгой, я готов. Только – вот незадача – не знаю, в какую сторону шагать.
Старик протянул невесть откуда взявшуюся пиалу:
– Выпей, Хурэн Хун, архи из этой старой чашки. Выпьешь до дна – увидишь звезду, следуй за ней. Надеюсь, Хурэн Хун, что в Пути растеряешь жгущее тебя изнутри желание мести. И прощай. Все, что хотел сказать, сказал.
После этих слов подпрыгнул старик на месте и куда-то исчез. Вот так вот: прыг-скок – и будто и не было его.
Ну а я досчитал до девяти, собираясь с духом, потом еще до пяти, вздохнул, задержал дыхание и выпил залпом горько-тягучее варево.
Не успел отбросить чашку в сторону, а та белая мохнатая муть, что до сих пор окружала меня, начала медленно (вот и появилось наконец ощущение времени) растворяться сама в себе. Новая реальность проявлялась, словно изображение на фотобумаге, опущенной в посудину с проявителем, а когда все закончилось, я увидел, что стою в долине, окруженной горами с заснеженными вершинами. Над одной из вершин сияла путеводная звезда.
Делать нечего, подумал я чужими словами, нужно идти.
Подумал так и пошел.
Долго шел. Так долго, что стал выбиваться из сил. И после этого еще долго шел. И еще столько же. А когда почувствовал, что вот-вот упаду, нежданно-негаданно вышел к бронзовой юрте.
В юрту вошел, полог откинув, и увидел внутри юную девушку красоты несказанной.
– Не Агуу Ногон ли ты, милая? – спросил у нее.
– Может быть, – смутившись, ответила девушка. – А я знаю, кто ты. – Она коснулась рукой моей родинки на правой щеке. – Говорили мне про эту тамгу. Ты – Хашхи Бухэ.
– Пусть для тебя я буду Хашхи Бухэ, – легко согласился я.
– Вижу, как сильно устал ты, батыр, – сказала девушка и протянула мне большую пиалу. – Выпей молоко звездной моей кобылицы, и силы вернутся к тебе.
Чуя сердцем подвох, кинул я тлеющий уголек в очаг, а когда затрещал-разгорелся сухой хворост, плеснул в пламя молоко из поданной пиалы. И вспыхнуло молоко ярко-ярко, будто не молоко то было, а высокооктановый бензин марки АИ-98.
– Ай как нехорошо! – стал укорять я девушку. – Живешь на дороге тридцати ханов, а мне молоко подаешь червивое.
Высказал обиду и коснулся ее плеча шерстобитным прутиком. В тот же миг исчезла девушка, а вместе с ней исчезла и бронзовая юрта.