Я сплю, но сердце мое бодрствует
Я сплю в квартире отца, и мне снится, что у двери кто-то стоит. Это отец, только ему года три, может, четыре. Он плачет, и я не знаю почему, чувствую только, как сильно он огорчен. Я пытаюсь его отвлечь, показываю ему книжку с красивыми картинками, цвета у которых намного ярче, чем в жизни. Он бросает взгляд на книжку, но продолжает плакать. Я вижу по его глазам, что все уже решено. Так что я просто беру его на руки и начинаю носить по квартире, усадив себе на бедро. Это тяжело, но иначе никак — он ведь так расстроен, этот крошечный ребенок-отец.
Просыпаюсь я от звука отодвигающегося засова на передней двери. Я живу здесь одна уже больше недели. А сейчас я лежу не шевелясь и слушаю, как кто-то заходит в квартиру, как тяжело опускает на пол сумку. Шаги незнакомца проходят мимо меня, к маленькой кухоньке, и я слышу, как со скрипом открывается и закрывается дверца. Из крана течет вода. Кто бы это ни пришел, квартира ему знакома, а таких людей не существует.
Сквозь дверной проем я вижу широкую сутулую спину незнакомца. Она занимает половину крошечной кухни. Незнакомец залпом выпивает стакан воды, наливает еще, снова выпивает, потом третий стакан. Потом он ополаскивает стакан и ставит его перевернутым на сушилку. Его белая рубашка пропотела насквозь. Он расстегивает манжеты и закатывает рукава до локтей. Потом он плещет себе в лицо водой, снимает с гвоздика посудное полотенце в клетку, энергично вытирает лицо, потом останавливается, прижимая полотенце к глазам. Из заднего кармана он вынимает маленькую расческу и начинает расчесывать и приглаживать волосы. Незнакомец поворачивается, и я вижу не то лицо, которое ожидала, хотя я ничего не ожидала. Это пожилой человек с тонкими чертами лица, с длинным носом и изогнутыми, высоко вырезанными ноздрями. Глаза у него на удивление светлые и живые, хотя веки низко нависают над ними. Незнакомец проходит пару шагов обратно до гостиной, бросает на стол свой бумажник, поднимает голову и только тут замечает, что я стою в дверях и наблюдаю за ним.
Мой отец мертв. Он умер два месяца назад. В нью-йоркской больнице мне выдали его одежду, часы и книгу, которую он читал, когда обедал один в ресторане. Я осмотрела все его карманы в поисках адресованной мне записки — сначала в брюках, потом в плаще. Записки не нашлось, и я прочитала книгу. Она была про Маймонида и теорию права. Я не понимала слов в этой книге. Я не подготовилась к его смерти. Он меня не подготовил. Мать моя умерла, когда мне было три. Мы уже встречались со смертью и по-своему договорились, что с нас уже хватит. А потом вдруг отец без предупреждения нарушил нашу договоренность.
Через несколько дней после шивы Корен принес мне ключи от квартиры в Тель-Авиве. Я даже не знала, что там есть какие-то вещи отца. Последние пять лет до своей смерти он каждый зимний семестр преподавал в Израиле, в городе, в котором вырос. Но я всегда считала, что жилье ему там предоставлял университет — такую безличную и скупо обставленную квартиру, которую обычно выделяют прибывающим с визитом ученым. Квартиры эти обставлены одновременно всем и ничем — соль в кухонном шкафчике есть, но нет оливкового масла, нож есть, но он не режет. Отец почти ничего мне не рассказывал о том, где именно жил с января по май. Нельзя сказать, что у него были какие-то секреты на этот счет. Я знала, например, что он жил в центре города и оттуда три раза в неделю ездил в университетский городок в Рамат-Авив, потому что в центре ему нравилось больше, а еще что его квартира недалеко от моря и он любил рано утром там гулять. Мы часто разговаривали по телефону, он рассказывал мне, на какие концерты ходил, какие рецепты пробовал приготовить и как продвигаются дела с книгой, которую он писал, и при этом я никогда не пыталась представить себе, в какой обстановке он находится на другом конце телефонной линии. Когда я потом пыталась вспомнить эти разговоры, не вспоминалось ничего, кроме звука отцовского голоса — он глушил всякую потребность вообразить обстановку.