И вот я включил, а когда стал слушать, немедленно захотел выключить, но уже не смог. Понимаете, я, кажется, впервые услышал ее голос – тихий, многоцветный, настоящий. Мой растревоженный музыкальный слух требовал еще и еще. Так я невольно узнал историю своей одноклассницы. И все-таки, какой бы поразительной ни был сюжет, ничто не затронуло меня больше этого голоса. Я хотел, чтобы он пел под мою музыку.
Если бы не эти диктофонные записи, я бы, наверное, сдался. А сейчас я снова хочу играть и уже не могу дождаться завтрашнего дня. И чтобы дожить, я переслушиваю в наушниках дневник девочки, оказавшейся не Тупицей.
Как-то странно оно все получается: Кирюшина не умеет писать и читать из-за какой-то непонятной болячки, Протасова так похорошела в последние дни, что даже язык не поворачивается назвать ее Страшилой, Скворцов совсем не Тормозок, да и я далеко не Наркоша, а синяки под глазами – это вообще-то наследственное. Кстати, этот парень (тот, кого я избил) сегодня впервые ко мне подошел, и я снова чуть было его не ударил. Он мне показался каким-то противным и высокомерным. А может быть, он просто лучше меня по всем параметрам.
– Я подготовил порядок твоих выступлений, – надменно заговорил он, хотя и до сих пор избегал смотреть в глаза, как делают все застенчивые люди. – Нужно следовать четкой логике сценария, поэтому…
Дальше я не дослушал, выхватил из его рук бумажку и буркнул, что собираюсь репетировать. Скворцов кивнул и больше не сказал ни слова. Ну вот, а на самом деле я хотел извиниться. Наверное, я все-таки неисправим.
Потом еще Степанов позвал курить, а я сказал, что такой фигней больше не страдаю.
– Смотрите-ка, каким хорошеньким сделался! – сказал этот бесячий толстяк, и остальные заржали. Только Антипов отвернулся, как будто чувствует себя немного виноватым, но все равно ушел с ними. Ну и поделом, не нужны мне такие друзья, буду волком-одиночкой с гитарой за плечами.
Но стало очень неприятно, я не мог сосредоточиться и сполз с неудобного стула на пол. Зачем вообще вернулся в эту школу, если все вокруг меня ненавидят?
– Человек не может всем нравиться, – мой личный чтец мыслей присел на корточки рядом со мной.
– А я и не хочу. Мне никто не нужен, – огрызнулся я, не глядя на учителя, потому что меня раздражали эти круглые добродушные глаза за стеклами очков.
– Угу. Может быть, и не нужен, – как-то слишком легко согласился литератор, а потом вдруг прочитал наизусть стихотворение:
Я нищий – может быть, и так.
Стихает птичий гам,
И кто-то солнце, как пятак,
Швырнул к моим ногам.
Шагну и солнце подниму,
Но только эту медь
В мою дорожную суму
Мне спрятать не суметь…
– И зачем мне это солнце, если я все равно не смогу забрать его с собой? – спросил я, хлюпая носом. Не хватало только разреветься!
– Кто сказал, что не сможешь? Разве для этого обязательно нужна сумка?
Я пожал плечами. Понятия не имею, о чем он говорил.
– Ты должен положить его в себя. – Евгений Леонидович ободряюще похлопал меня по плечу.
– Зачем?
– Ну а как же… Чтобы делиться!
Это стихотворение, кстати, написал Варлам Шаламов. Он еще сидел в тюрьме и писал про заключенных. Конечно, как многие творческие люди, незаслуженно, никаких преступлений он не совершал. В конце жизни очень сильно болел и почти не двигался, только стихи строчил. Если бы не писал – умер бы еще раньше. Я никогда особенно не любил читать, но сейчас вдруг что-то захотелось. Яшин меня прямо-таки разгадал, я действительно чувствовал себя нищим, от которого все отказались.
Ребят, я отключил комментарии, потому что мне сейчас совсем не хочется ни с кем общаться. Просто пишу сюда, и мне самому становится легче, а больше пока ничего не нужно.
***
Только что Вика Кирюшина отменила мои занятия. Да, не я, учитель и классный руководитель 8 «А», а она, и мне до сих пор непонятно, за что меня только что так унизили. Началось с того, что она прогуляла школу и заявилась ко мне в кабинет только после уроков. Я был шокирован ее внешним видом: короткий ежик ярко-голубых волос, пирсинг на нижней губе и густо подведенные черным карандашом глаза.
– Эм… Ты решила изменить имидж? – осторожно поинтересовался я, томимый недобрым предчувствием. Гримаса обиды, смешанной с яростью, застыла на ее бледном лице. С новой прической она стала напоминать непослушного мальчишку, и я приготовился к худшему, когда Вика начала говорить, а ее рот презрительно кривился и ухмылялся: