Прекрасно выражена стыдливость в антологии Батюшкова:
Здесь женщина — наслаждение; а стыдливость — упоение любви! Страсть насытилась, но любовь созидает новые предметы очарования. Грек оставался верным чувству изящного, и в осень дней своей владычицы он смотрел на любовь, как на изящное наслаждение.
Или:
Вот где мука страсти, отторгнувшейся от изящного наслаждения! Это вопль женщины, оплакивающей свое падение; это скорбная память сердца, пораженного минутным упоением!
У греков любовь и совершенство ее, чувство и сочувствие, находились в вечной борьбе с земными силами — со страстями; но разумное сознание восторжествовало в образе олимпийских богов, и греки олицетворили чувство любви в сочетании богов с людьми.
В средние века любовь проявилась во вздыхательном романтизме. Это произошло не от ошибки, но от недостатка просвещения, от невежества. В Греции все боролись с совершенством богов, а в Европе, в средние века, все созидалось безрассудной фантазией, потому что все носило на себе печать противоречия и бессмыслицы, и тогда снова разлилось туманное понятие Востока об истинной любви и красоте. Движение чувств было сердечное и страстное; но оно не совершалось во имя рассудка. Рыцарская верность была высшей мудростью, а смерть была жизнью, которая развивалась в словах будущей таинственности: там мы будем неразлучны! Все жило надеждой без действительности, желанием без достижения цели. Чувствования были тревожные, а жизнь беспокойною. На тело смотрели, как на темницу для души, не думая о том, что в здоровом теле обитает здоровая душа. Дикие противоречия шли рука об руку: злодейство и преступление прикрывались притворным покаянием; набожность и святотатство обрядными молениями; честь и справедливость заключались в форме, а не в самом деле. Рыцарь считал бесчестием отказываться от вызова на поединок, а между тем не стыдился грабить по дорогам. Любовь не была действительной жизнью, но ароматным обаянием, между тем как женщина была царицею! Умереть за один ласковый взгляд ее было наградой! Доказывать, что владычица его души добродетельнее и очаровательнее всех богинь-красавиц в мире, было обыкновенным делом: меч был судьею, а наградой нежное словцо: мой рыцарь! Это значило — мой защитник. Каждый рыцарь смотрел на избранную свою красавицу как на существо бесплотное: имя ее призывал в битвах и умирал с ее именем! Но это благоговейное чувство нисколько не мешало ему жениться на другой или быть в связи постыдной со многими женщинами. Вступить в брак с владычицею своего сердца значило осквернить безотчетно святейшие к ней верования, унизить ее до простой женщины и увидеть в ней обыкновенное земное существо. Если молодой юноша, влюбившийся в дочь вассала, слышал из уст красавицы привет любви, то он считал себя невыразимо счастливым. Если же, по несчастью, не было ответа на сочувствие, то он умирал с горя: брак был тогда гробом для любви. Но когда царица души делалась женою, тогда поступали с нею со всею необузданностью воли и по праву сильного. Царица была унижена до рабыни: безропотное ее рабство было добродетелью, терпение — утешением в жизни. При малейшем сомнении в неверности ее убивали или зарывали живою в землю. И вот любовь рыцарских времен! У греков красота сосредоточивалась в изящных формах воодушевленного тела, а в средние века — в выражении одежды, глаз, лица и поступи. У первых сами статуи представлялись нагими и полунагими, а, у вторых они облекались в покров неопределенности.