Трудно перечислить сотни, а может быть, и тысячи предметов, к которым Авалов приложил свою руку. В каких-нибудь несколько месяцев он совершенно преобразил полк. На инспекторском смотру я ничего не узнал из прежде виденного; на всем лежала печать таланта, да, господа, именно таланта: для того, чтобы так быстро охватить со всех сторон такой живой и бесконечно сложный организм, как полк, и заставить его правильно функционировать, нужна не простая работа ума, а творческая.
Да, у этого человека был недюженный административный талант. Бог знает, какую бы он принес пользу государству, если бы стал на высокий пост; но такие люди редко кем замечаются: они слишком скромны, слишком неискательны. В глазах света это только хороший полковой командир — и больше ничего…
Я должен еще сказать об отношениях Авалова к офицерским семьям. Как тонкий администратор он отлично понимал, что семейная обстановка имеет большое влияние на службу офицеров; поэтому, как я уже упомянул, Авалов, сделав визиты семейным, поспешно выразил желание видеться с семьями офицеров на полковых вечерах. Высказывая изысканную и одинаковую любезность всем полковым дамам, он с удивительным искусством светского человека отклонял какие бы то ни было разговоры и даже намеки о полковых делах, суждения о нравственных качествах полковой офицерской среды и прочее. Если дамы начинали заговаривать об этом, он тонко переводил разговор на другие предметы, и это было отлично понято с первого же вечера. Только одна дама, а именно супруга старшего подполковника, от которого Авалов принял полк, оказалась слишком назойливой: она считала сдачу полка неполной, потому что у нее не отобрали аттестаций о сослуживцах мужа. Как только она заговаривала об этом, Авалов в изысканных выражениях извинялся и с озабоченным видом, как бы отрываясь службой, обращался с каким-нибудь вопросом к близстоящему офицеру. Эта дама, между прочим, доказывала, что еще не умерла в нашем войсковом быту Василиса Егоровна из «Капитанской дочки», но только заразилась многими нехорошими привычками. Она положительно управляла своим мужем и вместе с ним отдавала служебные распоряжения. Командуя временно полком, слабохарактерный и недалекий подполковник N. всякий раз советовался с женой, как ему поступить с провинившимся офицером. «Хорошенько его, хорошенько, пусть Александра Петровна (жена провинившегося) не важничает… Про тебя и так говорят, что ты распустил полк, вон она даже не нашла нужным поздравить меня с днем рождения…» Если же подполковник N. хотел взыскать с офицера, жена которого угождала временной командирше, она обыкновенно набрасывалась на мужа: «Пожалуйста, не глупи, стану я из-за тебя с Марьей Ивановной ссориться!» Иногда она вбегала в кабинет в то время, когда муж отдавал распоряжения адъютанту, и начинала кричать: «Не слушайте его! Ну что ты глупости говоришь?!» — и т. д. Однажды она атаковала Авалова и решила добиться, чтобы он выслушал ее сплетни; ее особенно бесила ревность обращения командира, неоказание ей предпочтения перед другими дамами. Авалов деликатно срезал ее.
— Виноват, — сказал он, — пожалуйста, извините меня; я рад беседовать с вами о чем угодно весь вечер, но только не о полковых делах; об этом я ни с кем не говорю; это мое правило.
Все это вместе с другими уже известными нам поступками Авалова создавало ему поклонников не только среди офицеров, но и среди их семейств и ставило его авторитет на такую высоту, с которой уже легко командовать полком. Каждый шаг Авалова, каждое не только приказание, но и мимолетно выраженное желание встречали горячее сочувствие в полку. Батальонные командиры, воображавшие прежде, что чин штаб-офицера дается для того, чтобы ничего не делать, стали настоящими хозяевами в своих батальонах. Они стали посещать занятия, проверять хозяйство, следить за исполнением того рационального внутреннего порядка, который дает солдату добрый, воспитывающий пример, обеспечивает ему здоровье, опрятность, законные часы необходимого отдыха и т. д. О ротных командирах и говорить нечего — те и прежде несли на себе всю тягость беспорядочной службы в полку. Теперь же они нашли себе в младших офицерах своих настоящих помощников, а вновь открывающиеся роты не попадали уже в руки людям, не умеющим повернуться в своем деле.
Авалов держал себя замечательно ровно, никогда не сердился, был скуп на похвалы и лишь изредка только обращался к солдатам с одобрительным словом, которое они очень ценили, или, например, выходя из роты, которую находил в полном порядке, иногда говорил как бы про себя: «Славная рота». Такие похвалы считались событиями в полку и ценились гораздо больше, чем при других условиях ценятся громкие благодарности в приказах.
Я не мог налюбоваться N-м полком и старался всеми мерами обратить на него внимание высшего начальства; но для того, чтобы выставить дело в полном объеме, показать этот удивительный рост полка во всех отношениях, нужно было рассказать всю его историю за последнее время, провести начальство по всем деталям полкового строя, а это не всегда удается. Таким образом Авалов, как и все недурные командиры полков, ждал своей очереди для производства за отличие в генералы, а это, как вы знаете, дается не скоро, — ну, лет 12 надо прослужить в чине полковника, другими словами — состариться надо на этой должности, а Авалову не было еще и шести лет в чине.
Прокомандовал он всего четыре года и в последний год сильно захворал (я забыл вам сказать, что он страдал хронической болезнью легких). Не вставая с постели, он продолжал командовать! Ни в чем ни малейших упущений; все знал, не забывал ни одного нужного распоряжения и умел не только сохранить, но даже возвысить свой начальственный престиж. Когда в его отсутствие был произведен инспекторский смотр и все найдено в блестящем виде, я зашел навестить его и застал у его постели целую толпу старших офицеров, которые, как юноши, с радостными лицами передавали ему свои впечатления о смотре.
Я увидел, что Авалов сильно хиреет, и предложил ему воспользоваться отпуском для лечения.
— Не стоит, ваше превосходительство, — сказал он, как-то загадочно улыбаясь.
Потом я увидел сцену, как полковые дамы привели к нему своих детей; он просил об этом, жалуясь, что его угнетает тишина и что он очень любит детей (я забыл сказать, что он был одинокий). Он сразу повеселел, достал коробки с конфетами, попросил кого-то развязать пакеты с игрушками и сам раздавал им. Не сводя глаз с детей и занимая их игрушками, он между прочим пересыпал свою речь служебными вопросами офицерам: «А как сухарный запас? Мы не успели пересмотреть его… Окончен ли асфальтовый пол в бане?» — и прочее. В то время как он ласкал малюток, с которыми у него давно уже установились приятельские отношения, в его мутных, уже потухающих глазах светилось то чувство, которое сразу напоминало мне стихотворение Пушкина: «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»
Недели через две Авалова не стало, и мне было невыразимо жаль его, с одной стороны, как чудного человека, с другой — как всякого истинного таланта, которому точно судьба у нас на Руси безвременно угаснуть.
Смерть Авалова была большим роковым событием в полку; свалился не ординарный человек, которому на смену явятся сотни, а настоящий отец-командир, глава полковой семьи; свалилась большая нравственная сила, под кровом которой всем жилось и служилось так славно, так уютно…
Когда тело поставили в церковь и священник, искренне любивший и уважавший Авалова, вдохновился и сказал несколько простых, но сильных слов, я увидел потрясающую картину полкового семейного горя: офицеры, их жены, солдаты вытирали слезы, а некоторые плакали навзрыд…