Впрочем, всем это известно было, что он любил испить, но как умел держать себя против начальства, так ему все сходило с рук. А главное то, что был хороший хозяин, из всего умел выгоду сделать и службу знал ловко. Под конец меня выбрали артельщиком, так я многое узнал.
— Какое же ротное хозяйство? Разве трудно выдавать деньги на расходы да правильно вести книги?
— Это в гвардии так, а в армии нет, как можно! Тут спроста ничего не сделаешь, тут нужно быть куда сноровистым. Во-первых, надо наблюдать земское начальство, с ним не браниться, а быть заодно, потом со своим начальством уметь обращаться, ну и солдат не очень обижать, чтоб каждая крупинка не пропадала даром, чтоб изо всего польза была. Тут много нужно хитрости иметь — начальников много, а хороших хозяев мало.
— Расскажи, пожалуйста, как ваш капитан хозяйничал?
— А вот как, например. Раз случилось, что стояли мы на шассее, вдруг подрядчик проведал, что какое-то начальство будет проезжать. А дорога такая, что ехать совсем нельзя. Нам об эту пору можно было искать вольных работ, и нанялись мы на мельнице сваи бить. Вот подрядчик к капитану, просит Христом Богом дать людей камни разбрасывать, дает хорошую цену, однако не сошлись. «Нельзя, — говорит капитан, — люди работают». Подрядчик бросился туда-сюда, рабочая пора, народу нет — он опять к капитану. Тот с него и взял вперед себе две сотни да по полтине в сутки с человека, а показали-то по тридцати копеек, — тоже хорошая цена, — а от битья свай отказались. Потому, говорит, что люди стали болеть от сырости. Да мало ли каких штук еще не было.
— Ну, а в пище или в жалованье он вас не обижал?
— Нет, грех сказать. Ну, разумеется, когда стояли на хозяйском продовольствии да в богатых губерниях, то купит, бывало, водки, покоштует деревенское начальство или так подарит что-нибудь, квитанцию-то и выправят, а провиант так и остается ему. Хозяева исправные, кормят хорошо, за пайком не гонятся, а нам все равно — быть бы сытым. А когда на своем продовольствии случалось быть, с подрядчиков мясом пользовался, потому что контракт-то делался квартермистром, так от контракта ему ничего не приходилось, а подрядчик от себя ему присылал в подарок. Наш брат за этим не гонится, мяса и без того мало приходится на человека, гоняться за ним не стоит. Что мясо варилось, только и знаешь оттого, что кости из котла выглядывают. Нашему брату лишь бы хлеба вдоволь было, мы и на том благодарны. Случалось, свиней, кур, всякую живность держит на кухне, как водится. Жил по-хозяйски. А насчет жалованья, Боже сохрани, — копейка солдатская за ним не пропадала.
— А в других ротах командиры так же поступали?
— Нет, в других ротах было хуже не в пример. Случалось так, что по целым неделям варки не делали, когда на тесных квартирах стояли. В маленьких деревнях и на тесных квартирах рота верст на десять растянется. У нас котел всегда стоит на одном месте, а у них так каждый день перевозился на другое, будто вода нехороша. Вот люди бегают, бегают за котлом да и кончат тем, что или хлеба погрызут, или у хозяев чего выпросят похлебать, а в котле вместо того, чтоб на двести человек варить, сварят на пятьдесят, для тех только, что поблизости стоят.
Раз, говорил мне другой роты артельщик, чуть было не попались. Варки совсем не было, а вдруг приезжает адъютант из штаба пробовать пищу. Что делать? Вот капитан их, не будь прост, и велел опрокинуть котел, вымазать внутри наполовину мелом, а кругом котла воды налить, чтоб было болото. Вот адъютант походил вокруг, походил, сапоги побоялся мочить, так и уехал. Тем и отделались, что лудился, и потому варки не было на обед, а будет на ужин. Да что! Бывали и хуже случаи. Доходило до того, что люди с голоду пухли. Но у нас, благодаря Богу, этого не случалось. За нашим только и водилось, что насчет выпивки да девушек. Был у нас унтер-офицер Епифанов, все квартирьером ходил, ловкий такой из себя. Вот, бывало, капитан как посылает его занимать квартиры, так и говорит: «Епифанов! Знаешь меня, смотри, чтоб самая лучшая была!» — «Слушаю, ваше благородие, будьте спокойны на эвтот счет, не в первый раз». И точно — ловкий был, собака!
А как невзначай заметит нашего брата, что разговаривает или пошутит с какой-нибудь из его, так просто беда. «Ты, — говорит, — куда суешь рыло? Выше носа нюхаешь! Я, — говорит, — тебя живого в землю закопаю, три шкуры с тебя сниму!» Драть был мастер. Слегка посечь не терпел — я, говорит, шутить не люблю. Бывало, чтоб дать там розог сто и чтоб фельдфебель считал — никогда. Все на трубку мерял, без счету, покуда трубка курится, а трубка была здоровенная, кожей обделана. Зато без дела не бил, больше за ученье доставалось да за большое воровство или грубиянство, а так за выпивку или за то, что стащишь у хозяев чего-нибудь съестного, — ничего. Раз рота живьем, среди дня, двух свиней стащила, проходя через деревню: загнала их в середину, в песни ударила да так из села и вывела, а потом на дневке и порешила. Капитан узнал про это, смеялся. «Вот, — говорит, — черти ловкие! У меня смотри только, не попадайся, чтоб жалоб не было!» Что и говорить, хороший был человек, можно было служить с ним.
— Сколько же ты лет служил в армии, Ефим Трофимыч?
— Да годов пять будет.
— Ну, а как же ты попал потом в наш полк?
— Стояли мы на Волыни — преотличная была стоянка. Послали меня в штаб с бумагами, и узнал я, что приехал из Петербурга адъютант выбирать людей в гвардию. Ну, как водится, только проведали про это, сейчас кого жалко, кто нужный человек в роте, да высокий ростом, давай тех прятать. Кого в госпиталь положили, кого на вести[22], кого в караул нарядили. Известно, всякому жаль отдать нужного человека. Я был не очень близко к правому флангу, из себя не больно видный, сухощавый такой. Думали, меня и не выберут. Вот подходит ко мне адъютант, молоденький такой, ус чуть пробивается, а вся грудь в крестах, даже звезды есть. Вот, думаю я себе, должно быть, храбрый, во многих сражениях бывал. Наше начальство перед ним так и гнется, а он как будто и не видит их. Дошел он до меня, осмотрел с ног до головы и начал писать что-то мелом на груди — значит, выбрал. Тут мне стало жаль с ротой расставаться, хотел просить, чтоб оставил. Да как его будешь просить, когда не знаешь, как и звать-то? Может быть, еще рассердится, что не так обзовешь.
Оглянулся я по сторонам, смотрю, стоит наших немало впереди, а как посмотрел на роту, то, как ни горько было, чуть не засмеялся: всякая шваль что ни есть, которые побольше ростом, понаставлены в переднюю шеренгу. Это все Мартын Иваныч так распорядился — известно, хозяйственный человек. Таким порядком, значит, и выбрали меня в гвардию. Ну, а нужно вам сказать, что мне очень не хотелось переходить из полка, привык я к роте, к начальству. Жалко было расставаться и с товарищами, в особенности с одним. Писаревым звали, из русских. А в роте прозывался Пыжовым, такой был безответный.
Бывало, как рота в поход, так впереди всех и прет. Какой-нибудь переход — не присядет, даже на привале. «Это, — говорит, — баловство». Ребята над ним шутить любили: засунут ему за ранец палку или старую подметку, он так все и несет — известно, безответный, а добрющая душа, рад поделиться последним куском и выпить не любил.
Попрощался я это с ротой, пособирал кой-какие должишки[23], продал свое имение[24]. Ребята меня жалели, даже сам капитан раз встретил и сказал: «Жаль, Маковнюк, что тебя не спрятал. Не думал, что выберут тебя в гвардию с таким рылом». — «Покорнейше благодарю, ваше благородие, на добром слове. Что делать, служба везде одна». А на самом деле вышло, что не одна — в гвардии в мои времена была куда труднее, просто не в пример.