— А что, и мы пригодились, — заметил один из их.
— Так я за вами сто рубликов считать буду, — сказал Сбруев, не обращая внимания на замечание офицера.
— Можете считать хоть тысячи, этого никто вам запретить не сможет, — сказал я.
— Так вы рапорт подпишете?
— Подпишу.
— И отошлете?
— И отошлю.
— Так мое почтение.
— Куда же вы, разве не с нами обедаете?
— Нет, иду к Творжицкому, он меня звал; нельзя не идти, я к нему в роту перевожусь.
— Не смею удерживать в таком случае.
По сдаче роты Сбруев избавил меня от своего приятного сообщества, и я продолжал поход с двумя молодыми ротными офицерами, прекрасными во всех отношениях, достойными юношами. Но испытания, предназначенные мне свыше (по выражению Сбруева), далеко не кончились. Однажды, после довольно утомительного перехода, расположился я с ротой на привале близ деревни, у которой отдыхало уже несколько рот. Люди составили ружья, сняли амуницию и принялись за свой солдатский завтрак; я подошел к группе офицеров, в грациозных и очень неграциозных позах лежавших на траве.
— А, добро пожаловать, только вас и поджидали! — сказал командир 1-й роты, подавая мне руку.
— Мое почтение, господа, — сказал я, усаживаясь возле них. — Что нового?
— Новости неотрадные, — заметил командир 8-й роты, маленький сухощавый штабс-капитан. — Какого вы мнения насчет вчерашней выходки нашего почтенного полкового командира?
— Какой выходки? Я ничего не знаю.
— Как, разве вы не получали предписания от квартермистра? — недоверчиво спросил тот же штабс-капитан.
— Да разве квартермистр имеет право писать предписание? — заметил я.
— Не о том речь, — сказал командир 2-й роты. — Израсходовали ли вы ваш одиннадцатидневный сухарный провиант? Взяли ли вы его из полкового вагенбурга?[56]
— Нет, не брал, не имел в нем необходимости; у меня и четырехдневный еще на людях; когда надо будет, тогда возьму.
— Ну, уж тогда поздно будет, — заметило несколько голосов. — Его уж и теперь там нет. — И вслед за этим, непонятным для меня, почти общим возгласом последовал взрыв хохота.
— Как же нет, кто же смел взять его оттуда? — недоверчиво и обидясь неуместным смехом, спросил я.
— Вчерашний день во время перехода, — начал командир 1-й роты, едва удерживаясь от смеха, — полковому вагенбургу пришлось подыматься на высокую песчаную гору; вы, проходя, вероятно, ее заметили, — сказал он, обращаясь ко мне. — На этой-то анафемской горе лошади полкового обоза пристали и, как ни бились, ни с места. Зыскин, — знаете, что фурштатской-то командой заведует, уже не то что лошадей, самих возниц бить принимался — ничто не берет; вдруг, откуда ни возьмись, полковник. Лучшее, видит, его достояние, хлеб насущный, стоит и ни с места. «Что такое?» — завопил он. «Да вот, — говорят, — так и так, гора высока, песку много, лошади пристали». — «Что, лошади?! — завопил он пуще прежнего, да как выскочит из коляски, а у самого пена у рта, и прямо к Зыскину. — Чтоб сейчас шли, не то уничтожу, в землю зарою, кулаками, — говорит, — будешь всю жизнь слезы утирать». Перепугался бедный Зыскин; да и согласитесь, пренеприятное положение, никто бы, я думаю, не желал быть на его месте; он и говорит: «Помилуйте, полковник, лошади не виноваты, песок, да и провиантские фуры, полные ротными сухарями, тащили, тащили, да и сил просто не хватает». — «Как сухарями?! — задыхаясь от гнева, закричал полковник. — А отчего они его до сих пор не израсходовали? Ведь уж скоро две недели будет, как мы в походе! Под суд всех без изъятия, под суд! А пока, — добавил он Зыскину, успокоившись немного, — извольте распречь лошадей, повытаскивайте из фур сухари, размочите их в этом озере, — при этом он указал рукой на то болото, что, помните, если заметили, влево от горы было, — и вытравите все эти сухари на корм лошадям. Я им, — говорит, — покажу себя!» Не знаю, кому — нам или лошадям хотел он показать себя, но что хотел показать, это верно.
— Полководец вдали показался! — перебил пылкую речь оратора запыхавшийся фельдфебель.
Как бы по магическому знаку волшебного жезла все вскочили со своих мест, оправились и выбежали на дорогу. Вдали виднелся экипаж. Все смолкло и обратилось в слух и зрение. Когда же экипаж поравнялся с нами и дружное: «Здравия желаем, ваше высокоблагородие!» — огласило окрестный воздух, полковник в сопровождении квартермистра вышел из коляски.
— Ложись, люди! — закричал он. — Мое почтение, господа, опустите руки, — добавил он, обращаясь к офицерам. — Очень рад, что вижу здесь многих ротных командиров. Что вы скажете, господа, насчет того, что вчерашний день заметил? Как же это вы, несмотря на все подтверждения и приказания, не выбрали до сих пор провиант из фур? Да что я, извозчик, что ли, с позволения сказать, вам достался!
— Помилуйте, полковник, — возразил командир 1-й роты, — не на своих же плечах таскать нам его?
— Это уж не мое дело; он у вас должен быть израсходован; вспомните, сколько дней мы в походе.
— Да мы все время шли на продовольствии жителей, — осмелился произнести я, — и не нуждались в провианте.
— До этого мне тоже дела нет; и разве вам не известно, капитан, что жители довольствуют только приварком, а хлеб люди должны иметь свой?
— А если жители добровольно и хлеб предлагают, — заметил командир 8-й роты, — не выбрасывать же нам свой?
— Знаем мы это «добровольно», — наступя на горло; впрочем, мне все равно; вчерашний день я вытравил лошадям более половины провианта вашего, и если не вынесете сегодня, то вытравлю и остальное, понимаете?
— Помилуйте, полковник, — снова возразил командир 1-й роты. — А если нам понадобится хлеб, где мы его возьмем?
— Это опять не мое дело, извольте исполнить приказание, а если действуете самовластно, то и действуйте, как знаете, — я не могу. Посудите сами: послезавтра мы вступим в пункт хлебопечения, и, будь у вас провиант цел (на что вы и рассчитывали), вам и заботушки мало, вы бы чистоганчиком за него получили, да и правы, а я — тащи да тащи. Так вот и ошиблись. Дайте моим лошадям хоть денек вздохнуть; не затем же, в самом деле, правительство их содержит, чтобы таскать вашу экономию.
— Не нашу, а солдатскую, — сказал я с сильным ударением на последнем слове.
Все недоверчиво взглянули на меня.
Полковник улыбнулся и вместо ответа обратился к квартермистру:
— Пойдемте, Тухолмин, пора. Мое почтение, господа.
— Сию минуту, полковник, — сказал квартермистр, — вот только надо слова два сказать капитану. — Он подошел ко мне, отвел меня в сторону и вкрадчивым голосом, почти на ухо, произнес с расстановкой: — Хитры вы, батюшка, что твой агнец на заклании: мы ведь вашу ротную-то фуру видели, — оттуда и вытаскивать нечего было, там ветер ходит; ловко, должно быть, вы устроили Сбруева; видно, нашла коса на камень.
— Как ветер? Что такое? Говорите яснее.
— Полно Лазаря-то строить, я ведь тертый калач, нас не проведете. Да и хорошо, если вы этого маклака устроили да поприжали, ему так и надо.
— Ну, пойдемте, пойдемте! — закричал полковник из экипажа. — После договорите.
Квартермистр подбежал к коляске, сел, и они уехали.
— Ай да гусь, — сказал командир 8-й роты, — он же и прав.
— Жаль, что Творжицкого нет, — заметил командир 1-й роты. — Воображаю, как он беснуется.
Все захохотали.
«Что за чертовщина, — думал я, припоминая слова и тон квартермистра, — один твердит: вытравил лошадям, другой о каком-то ветре толкует!» Чтоб разъяснить скорей недоразумение, я подозвал ротного каптенармуса:
— Федулов, где у нас находится одиннадцатидневный сухарный провиант?
— Не могу знать, ваше благородие, — простодушно отвечал каптенармус.
— Как не можешь знать, кто же знает? Его нет в полковом обозе.