Что касается знания службы, то достаточно было Авалову раз обойти занятия, чтобы все принялись за повторение уставов. Придет, бывало, в роту и что-нибудь спросит у солдата, и если солдат соврет, он сейчас же к офицеру: «Пожалуйста, поправьте его», и если офицер спутает что-нибудь, он ни за что не станет конфузить его, особенно перед нижними чинами, а только пристально посмотрит ему в глаза да потом еще как-нибудь при встрече опять посмотрит и только головой покачает. Кажется, что за важность, что командир пристально посмотрел на офицера? А, однако, никакие кары закона, обильно применявшиеся до этого, так сильно не действовали, как этот взгляд маленького, худенького на вид и даже чудаковатого человека. Вся сила заключалась в приобретенном Аваловым уважении.
Служебные отношения Авалов строго отделял от общественных. Вне службы требовалось обыкновенное, принятое в порядочном обществе приличие; никаких правил на этот счет не устанавливалось, но все как-то незаметно переняли тот приличный тон, который командир внес своим появлением в собрании. Сам Авалов держал себя в обществе просто, обращался с офицерами как старший товарищ, но раз дело касалось службы, картина обращения совершенно менялась: офицер должен был стоять смирно, получая приказания или замечание начальника. Каждый назывался по чину, и никаких Иван Ивановичей не допускалось. Отдание чести требовалось педантично, а без головного убора офицер должен был сделать приличный поклон каждому входящему начальнику, хотя бы это был ротный командир. Никаких предписаний или распоряжений по этому поводу не отдавалось; достаточно было отрывочного замечания Авалова, сопровождаемого все той же улыбкой и обращенного даже не к провинившемуся, а вообще к офицерам, чтобы эти меры, имеющие в военном строе глубокий смысл, быстро прививались в офицерском обществе. Все это было очень расшатано в N-м полку; доходило до того, что офицер сидя протягивал левую руку ротному командиру и даже при входе штаб-офицера не находил нужным встать. Много столкновений происходило между начальниками и подчиненными вследствие этой распущенности, особенно в строю, где офицер, не привыкший ни к дисциплине, ни даже к обыкновенной служебной вежливости по отношению к своему ротному командиру, позволял себе не только разговаривать, но даже возражал.
Постановка занятий в полку как-то незаметно приобрела рациональные начала. Младшие офицеры стали отвечать вместе с ротными командирами: один за молодых солдат, другой — за старослужащих, и стали интересоваться не только успехами, но и поведением своих людей, чего прежде никогда не было. До тех пор в полку была совсем другая мода: большинство офицеров или совсем не работали, или своим вмешательством вносили путаницу в дело, и ротные командиры нередко обращались к ним со словами: «Вы бы лучше не мешали, пусть взводный учит, он уж знает мои требования…»
Преподаны были принципы в постановке строевых занятий, указаны основания первоначальной выправки, которые должны, как говорится, войти в плоть и кровь солдату, без чего, сколько бы ни мучили роту, они никогда не могут быть твердо выучены. Подготовка к стрельбе получила систему и чисто практическое назначение, что сразу понравилось солдатам и возбудило большое соревнование между офицерами. Но что оказалось совершенной новостью в полку — это указания командира относительно подготовки учителей молодых солдат; их заставляли раньше зубрить уставы и испытывали по циркулирующему в войсках «вопроснику». Учителя, бессмысленно вызубрившие обязанности по способу, уничтожающему в человеке последний проблеск инициативы, не умели приступить к занятиям с новобранцами, задергивали их и запугивали, проходя одним и тем же способом, например, «Молитву Господню» и «смену часового с поста». Авалов со своей обычной улыбкой закрыл «вопросник» и велел больше не раскрывать его, а учителям велел преподавать приемы обучения, практикуя их друг на друге, а еще лучше — на недоучившихся людях последнего набора, и вообще все занятия не только с учителями, но и с прочими людьми велел перенести на практическую почву. Исключения допускались только для усвоения понятий, не поддающихся показу, и для молитв; но и в этих случаях указан был способ, после которого на вопрос солдату: «Какую ты знаешь молитву?» — он ни в каком случае уже не ответит: «Очи нашу».
Приказал также Авалов, чтобы все обучение было проникнуто испытанием находчивости учителя и внушением ему понятий о постепенности в упражнениях, о правильном чередовании физического и умственного труда, а главное, о значении мягкости в обращении с учеником, имея в виду, что забитый бессмысленной подготовкой учитель прежде всего старается задать страху новобранцу, накричать на него, а то и пинка ему дать, чтобы лучше понимал…
Таким образом почти незаметно была введена новая система занятий: от солдата требовали не заучивания уставных фраз, а умения и находчивости в исполнении своего простого дела, что легко достигается посредством практического преподавания. Вследствие этого все оживилось и повеселело. Заметив, что дело пошло на лад, Авалов старался давать офицерам как можно больше самостоятельности. Быстро схватывая недостатки учения и держась того принципа, что людей, добросовестно тянущихся, не следует доедать замечаниями за ошибки, он старался облекать эти замечания в самую мягкую форму и совершенно пропускал детальные ошибки, боясь, чтобы не увлекались их исправлением.
Наибольший интерес внес Авалов в тактические занятия, которые до него производились только для очистки номера и носили характер одной из самых неприятных повинностей. Под руководством Авалова они стали живыми, увлекательными, наподобие спорта, и служили предметом горячих бесед в офицерском собрании.
В решениях Авалов больше всего ценил самостоятельность, выход из шаблона, быструю оценку обстановки и не только не затрагивал самолюбия ошибающихся офицеров, а, напротив, старался внушить им уверенность в их способностях, но при этом никогда не забывал оттенять важность инструкционных упущений.
Кажется, не было предмета в полку, к которому Авалов незаметно, без шума, не приложил бы своей руки. Уже в первую неделю по принятии им полка пищу варила испытательная комиссия под его личным наблюдением, и это сразу дало по три лишних золотника мяса на каждого солдата; нанят был булочник для обучения хлебопеков, и хлеб стали выпекать без закала; солдатская одежда и постели были очищены от грязи и насекомых; воду для питья стали пропускать через фильтры; упорядочили посещение бани; сырые помещения начали осушивать, и целые кучи мусора были вынесены из казарм; вентиляция была урегулирована и перестала простуживать людей; дезинфекция стала применяться не кое-как, а с толком, под наблюдением врача; в каминах отхожих мест установилась тяга, и ночью никто уже не ходил туда босиком; водворилась тишина во время законного послеобеденного отдыха; упорядочилось посещение слабыми людьми приемного покоя; строго было воспрещено фельдшерам ковырять ланцетом солдатские нарывы и вообще, по странному обычаю, лечить незначительные болезни, то есть исполнять обязанность благодушествующих докторов, и т. д.
Но что всего удивительнее — это руководство Авалова в гигиеническом отношении, которое он должен был преподавать своим врачам. Узнав, например, что все «глазные» отделены в особую комнату, он приказал пересмотреть их в своем присутствии. Оказалось, как это зачастую водится, что трахоматозные лежат в общей куче с больными конъюнктивитом (простым воспалением, легко поддающимся излечению). «По-моему, — покачал головой Авалов, — это не изолятор, а рассадник заразы; уж лучше трахоматозных мешать со здоровыми. Конъюнктивит — это, по заявлению специалистов, наилучшая почва для насаждения трахомы. Ведь эта болезнь развивается в полку? — Врачи отвечали утвердительно. — Ну да, конечно, как же ей не развиваться, когда вы сами этому способствуете».
Заставлять людей работать, не употребляя для этого никаких принудительных мер, — это была особенная способность Авалова. Много ли вы, господа, найдете командиров, которые могут, например, убедить своего священника, что деятельность его не должна исчерпываться казенным исполнением треб и такими же казенными, произносимыми для очистки номера проповедями, что влияние духовной особы, особенно на солдат, может быть могущественным только в том случае, когда священник искренне и горячо войдет в нравственные интересы полка. Авалов умел это сделать; он сошелся со священником, повлиял на него, растрогал его ласковой беседой о духовных нуждах солдата. Священник по желанию командира действительно сблизился с людьми, беседовал с ними в ротах, навещал больных и особенное влияние имел на арестованных, которых приводил своим ласковым наставительным словом к полному и чистосердечному раскаянию.