Пришел ко мне инженер - начальник вокзала: "Говорят, что уволят с государственной службы всех, кто был в фашистской партии. Я старый, всю жизнь здесь. В 1938 году сказали, что уволят, если не вступлю..." Утешаю его, говорю работайте. Не слушайте слухов. Успокоился.
Спрашивает: "Почему моих железнодорожных телефонистов не пускают на последний километр к границе, к Эльбе, починить провода? А с той стороны они восстановлены." - "А откуда вы это знаете? Ведь поезда еще не ходят?" - "А я говорил по телефону с Гамбургом через Бойценбург". - "По какой линии?"
Он побледнел, поняв, что проговорился о чем-то, нам неизвестном. "Понимаете, вдоль железной дороги Берлин-Гамбург недавно был зарыт кабель на 107 пар. Он цел. Две пары в распоряжении железной дороги. Одна - прямая, на другой - телефоны у начальников вокзалов".
Доложил я это, и еду в Бойценбург. Вхожу, вынимаю пистолет, обращаюсь к начальнику вокзала: "Где телефон на Гамбург?" Дрожащий начальник открывает тумбочку стола. Внутри спрятан телефон. Снимаю трубку:
- Allo!
- Wer spricht? - говорю я.
- Hamburg.
- Rufen Sie bitte.
. . .
- Danke. Kontrol.
Вешаю трубку. "Кто по этому телефону говорит?" - "Ну, знаете, приходят люди, ищут родных в той зоне..."
Доложили, аж до Жукова. По его приказу съездили к границе, выкопали этот кабель. Перерубили, засмолив концы. Составили акт. Конечно, сейчас этот кабель восстановлен как канал межгосударственной связи.
По приказу Сталина отпущены из плена больные рядовые немецкие солдаты. Человек 15-20 дошло до нас. Каждый в застиранной форме с шинелью "б. у." (бывшей в употреблении), такими же одеялом и котелком. Те, у кого здесь дом, назавтра ходят щеголями. А есть такие, чей дом близко, но не в нашей зоне. Пока нет приказа пустить их через границу, велено им устроиться на работу.
Приехали бауэры нанимать их в батраки. Проверяют - поднимет ли мешок. Израненный, унизительно слабый пленный не может. Изуверство.
Генерал-лейтенант Поленов говорит громко, без микрофона: "Приказано проверить документы у всего населения. Части пойдут цепью от западной границы. Другие - нам навстречу. Спать цепью. Города обходить, в них войдут спецотряды. Проверять документы у каждого. Задерживать не имеющих бумаг и выходцев из России, хоть с прошлой войны..." Он говорит, стоя на пустой деревянной трибуне стадиона. Рядом с ним сижу я с телефоном на случай, если его вызовут. Больше на трибуне никого нет. На поле стадиона выстроен весь офицерский состав 108 корпуса. Стадион охраняют пулеметные посты. Офицеры построены "на вытянутые руки разомкнись!" и сидят, по-восточному скрестив ноги. Поленов, срываясь на крик, продолжает: "И чтобы ни одна катушка ниток не пропала! Распустились! Лейтенант N! (В поле стадиона встает человек. Командир корпуса перечисляет его проступки.) Лейтенант Виноградов (в поле встает человек) изнасиловал дочь мельника. Потом на границе задержал какую-то перебежчицу, оставил при себе, она наградила его и еще двух в роте сифилисом".
В конце: "Вопросы есть?" В поле встает человек. "Докладывает капитан такой-то. Лейтенант Виноградов арестован. Стоял его однофамилец". И снова тихо.
Мне дают отпуск в Ленинград. Документы в заколотом кармане, плоский бельгийский пистолет на спине, под гимнастеркой у пояса. Поезд стучит, подъезжая к Берлину. За окнами посаженные полосами леса, квадраты противопожарных полос, выкрашенные аккуратные мостики на тропинках. Музыка: "С берез неслышен, невесом слетает желтый лист..." - вяжется с настроением, со стуком колес.
Вокзал "Штеттинербанхоф" в Берлине. Хочется посмотреть город, вместо того чтобы сидеть на станции Эркнер и ждать, пока укомплектуется за пару дней эшелон отпускников, я удираю из Эркнера смотреть Берлин.
На улице, как объявление об автобусной остановке, табличка: British Sector. Пешеходы и транспорт ее просто не замечают. Углубляюсь за нее на пару домов. Здесь нет наших патрулей, которые отправят меня в Эркнер, и я могу переночевать.
Высокий бельэтаж обычного дома. Прошусь переночевать. Охотно пускают. Муж и жена. Смотрю рейхстаг, Бранденбургские ворота, разбитые и целые кварталы, надземку S-Bahn (метро U-Bahn не видел). Прощаюсь с хозяевами. "Приезжайте на обратном пути".
Станция Эркнер, дачные домики. Скучающие отпускники играют по-крупной в очко. Какой-то врач везет домой зубоврачебное кресло, которое надо поднимать толпой или краном. Майор из Киева везет ящики с фарфором и оснастку для яхты. Хорошо, что я налегке.
Стучат платформы. Ночью в Польше по эшелону стреляют из леса. У одного солдата срезают бритвой карман с документами и ордена, это власовцы ищут чистые бумаги. Вора заметили, били и сбросили между вагонов под колеса.
Где-то пересел на подножку скорого поезда Берлин-Москва. Привязался ремнем к поручням, чтобы, задремав, не упасть. Оставил потом шинель привязанной снаружи и долго пил кофе в вагоне-ресторане. Еще одна пересадка (кажется, в Орше), и я въезжаю в Ленинград на платформе с углем в район станции пост Фарфоровский.
Моя военная дорога замкнулась.
Отпуск сблизил нас с Майей (она - моя жена по сей день). Вернул в мир студенческой прошлой жизни. А тут - сообщение, что есть приказ о демобилизации недоучившихся студентов, не офицеров. Еду в часть за демобилизацией. Конец сентября 1945 года.
Со мной в поезде едет из отпуска солдат. Говорит, что в его избе, когда выгнали немцев, остался мешок с их деньгами. Он немного взял с собой. В Берлине выясняется, что эти деньги еще ходят. Открыт коммерческий магазин, где принимают деньги всех стран - советские, западные, польские, окуппационные марки и старые марки. В нем все дорого, но мы с ним пьем на эти деньги.
Оформил демобилизацию. На узле связи мне на прощание телефонистки-немки испекли торт.
На обратном пути в Берлине остановился у тех же хозяев. Попросил их сходить на рынок, купить мне чемодан, постельное белье и скатерть. Пошел их сосед, молодой инвалид, по профессии художник-декоратор. Принес большой чемодан (шранк-кофр) и белье, в том числе очень красивую вышитую скатерть.
Пришли двое американских солдат. Один играет на рояле, а второй, я и этот декоратор танцуем с хозяйкой и ее подругами. Странная у американцев армия. Патрульный на "Виллисе" едет по городу и из ящика торгует сигаретами. На руке водителя несколько, тоже продающихся, часов. Американец говорит мне по-немецки: "Нам еще с вами предстоит воевать".
Все разошлись. Хозяйка, ее зовут Фрида Рихтер, говорит, что родилась в 1918 году, отсюда ее имя ("Фриден" - мир). Имела двух детей-близнецов, умерли в эту войну. "Вам, русским, хорошо. Вы - свободные".
В Бресте пересадка. Толпы ждущих эшелона. У меня на этот раз груз чемодан и велосипед. Отпускники поданный (видимо, не для них) пустой эшелон берут штурмом, заваливают вещами. Комендант кричит машинисту: "Пошел, увози скорей этих бандитов". И мы уезжаем.
Едем через Минск. Пустое место, палочка с надписью "МИНСК", как писали "МИНЫ". Разбитый город где-то рядом. Вокруг палочки с надписью "МИНСК" виден только нищий вокзальный рынок.
И я дома, у заботливой мамы. Война кончилась.
Первое время не могу понять, почему вокруг никто не умирает. Мозг упорно перебирает варианты: "Если этот умрет, надо то-то поручить тому-то..." Это прошло у меня только года через два. Я думаю, что пришел с фронта слегка ненормальным.
Может быть, поэтому память меньше сохранила то, что было в войне повседневностью: ненависть к фашизму, тяжесть существования в невозможных условиях, потрясения тяжелых боев, привычку носиться среди разрывов, связывая провода. Зато остались в памяти люди. Много людей. В большинстве хорошие. (Плохие помнятся как досадное исключение.) Помнятся хорошие, очень хорошие.
От их имени я живу.