Итак, мы сталкиваемся с той же двойственностью. Здесь она тем более досадна, что св. Фома, сводя вместе различные значения слова «метафизика» у Аристотеля, с особенной четкостью выявляет фундаментальную разнородность двух из них. Если мы определяем метафизику в качестве науки о сущем как таковом и его свойствах, то полагаем ее объектом не просто общее понятие, но по меньшей мере общую сущность, к тому же первейшую и важнейшую из всех: саму сущность существующего, поскольку оно существует. Если же мы определяем метафизику в качестве науки о божественном сущем, о котором говорится как о сущем в полном смысле слова, то, напротив, полагаем ее объектом индивидуальные сущности, «существа», а не просто общее «сущее» как таковое. По-видимому, нужно было выбирать между этими двумя видами метафизики. Однако Аристотель этого не сделал, а св. Фома не посчитал это необходимым в данном тексте. В самом деле, здесь св. Фома выступает как простой комментатор Аристотеля, и ничто не обязывает его продолжить мысль Философа в направлении, которого тот, несомненно, не предвидел. Однако такую же трудность представляли для него некоторые теологические проблемы, которых Аристотель тоже не мог предвидеть, а сам св. Фома, напротив, не мог не принимать во внимание. Поэтому не нужно удивляться, что св. Фома-комментатор Аристотеля разрешил затруднения в тех же терминах, в каких это сделал св. Фома-теолог. Аристотель знал только одну теологию — ту, которая составляет часть его метафизики. Св. Фома знает две теологии: ту, которая составляет часть метафизики, и ту, которая превосходит первую, потому что опирается на слово Божье. Но эти две томистские теологии не могут быть полностью чужды одна другой, так как имеют один и тот же объект, хотя и познаваемый под разными углами зрения. Поэтому в этом вопросе, как и во многих других, теология св. Фомы неизбежно должна была оказать влияние на его аристотелизм. Некоторые считают это влияние вредоносным; однако следовало бы видеть в нем исток наиболее личностной и подлинно творческой философской мысли.
Сам св. Фома не оставил нам того, что можно было бы назвать суммированным изложением томистской философии. Но ее главные тезисы повсюду просматриваются в его теологических сочинениях, где историк может их видеть в действии. Наблюдать их исключительно интересно именно потому, что всегда можно определить без доли сомнения, какая теологическая потребность послужила стимулом того или иного продвижения в области философии. Напротив, свои философские воззрения св. Фома во многих случаях высказывает только в связи с проблемами теологии; поэтому мы не станем упрекать его за то, что он не всегда до конца развертывает свою мысль ради нее самой и лишь изредка предвидит (главным образом в начале того или иного исследования), где у него будет повод коснуться ее. В данном случае св. Фома полностью высказал свои представления о природе и предмете метафизики не в начале Комментария на «Метафизику» Аристотеля, а в книге III, гл. 25 «Суммы против язычников». Здесь он предпринимает попытку доказать, что конечная цель всякой умной субстанции заключается в познании Бога. Сама постановка проблемы уже позволяет предвидеть, в каком духе св. Фома намерен разбирать спор между двумя возможными пониманиями метафизики и каков будет его приговор. Но лучше пусть он сам изложит свою точку зрения: «То, что следует любить ради чего-то иного, существует ввиду того, что следует любить ради него самого. В самом деле, в желаниях природы нельзя идти в бесконечность; в противном случае это желание природы нельзя было бы удовлетворить, ибо невозможно преодолеть бесконечность. Но все практические науки, искусства и виды деятельности следует любить только ради иного, ибо их цель заключается не в познаний, а в действии. Напротив, умозрительные науки следует любить ради них самих, ибо их цель заключается в самом познании. В делах человеческих нет ничего, что не было бы подчинено иной цели, кроме умозрительного созерцания. Не составляет исключения даже игра, которая на первый взгляд вовсе не имеет цели. На самом деле она имеет соответствующую цель: ведь благодаря игре наш ум как бы расслабляется, и затем мы ощущаем в себе приток новых сил, позволяющий вернуться к занятиям. Если бы дело обстояло иначе и следовало бы любить игру ради нее самой, то нужно было бы играть всё время, что отнюдь не верно. Итак, практические искусства подчиняются искусствам умозрительным; и параллельно этому всякое человеческое действие подчиняется интеллектуальному созерцанию как своей цели. Но всякий раз, когда науки и искусства находятся в подчиненном положении, их последняя цель соотносится с архитектоническим искусством или наукой, чьи предписания обязательны для подчиненных наук. Например, искусство судовождения, с которым соотносится цель корабля, т. е. его практическое использование, — это архитектоническое искусство, предписания которого обязательны для искусства судостроения. И таково же отношение первой философии к прочим умозрительным наукам. В самом деле, все прочие науки зависят от первой философии в том, что получают от нее свои начала и средства борьбы против тех, кто отрицает эти начала. В свою очередь, первая философия целиком подчинена, как своей конечной цели, познанию Бога, откуда и получает имя божественной науки. Итак, познание Бога составляет конечную цель всех познаний и всех действий человека».