Миссис Баулби вывела и другие закономерности. В некоторых местах голос «пробивался» чаще и отчетливее, нежели в других. Обрывки разговора, отдельные слова, иногда едва различимые, всплывали бессистемно. Но где ждать пространных речей, она знала теперь заранее. Около площадки для игры в поло голос раздавался всегда: незнакомка то тревожилась за Жака, то гордилась им. Сюда миссис Баулби приезжала часто, поскольку Джим тоже был большим любителем поло. Играл он хорошо, но у миссис Баулби все равно сжималось сердце от страха, и страх этот, казалось, роднил ее с незримой спутницей. Еще голос часто слышался неподалеку от улицы Хэдамэнь и в переулках Восточного города, который так любила миссис Баулби. Он вроде тихой заводи меж бойкой круговертью Хэдамэнь — с людскими толпами, трамваями, пылью, машинами и верблюдами — и величавой немотой Татарской Стены, что высится над одноэтажным предместьем. Тут живут многие европейцы, и миссис Баулби всегда радовалась, если ей предстоял визит в Восточный город. Ей нравилось, как пробирается машина по узеньким переулкам-хутунам, то переваливаясь через кучи мусора, то буксуя в глубокой грязи; нравилось, как рикши отступают в подворотни, чтобы дать им дорогу. Многие улочки кончались обширными пустырями, где мальчишки рылись в мусоре вместе со свиньями и пели высоко и гнусаво, на одной ноте, то обрывая песню, то затягивая вновь. Иногда, пока привратник неспешно отпирал красные двери, миссис Баулби различала звуки флейты: пронзительной чистоты мелодия устремлялась ввысь, оросив раскаленный, зажатый в каменной теснине воздух. Кое-где за заборами виднелись цветущие деревья; на мраморных плитах правили ремесло медных дед мастера; во двориках храмов, подле белых и алых стен, лежали, разморившись на, солнце, собаки и нищие. В этих краях голос звучал особенно ясно и живо, лились длинные фразы, округлые французские гласные сыпались точно звезды с небес; согласные щелкали, порхали, дразнили, а потом вдруг все звуки сливались в низкий, приглушенный шепот, полный неизъяснимого блаженства. В эти мгновения миссис Баулби слушала неотрывно, чудесный голос вел ее за собой в мир чужой страстной и тайной любви, и она шла точно завороженная колдовскими чарами. С мужем ей жилось счастливо, но такой любви они не знали. Ее муж никогда бы не принял, а она никогда не рискнула бы произнести те нежные слова, которыми так щедро дарила своего возлюбленного бывшая хозяйка «бьюика».
Теперь миссис Баулби знала о них достаточно много и пристально следила за развитием романа. Они не упускали возможности повидаться на людях, но где-то в Восточном городе было у них и место для тайных встреч — «notre petit asile»[9]. Миссис Баулби собрала картинку по осколкам, точно мозаику, и вскоре могла бы описать этот райский уголок во всех подробностях. У них имелся каменный стол «под нашей белой сосной», «завтра» они намеревались пить там чай. Был и бассейн для рыбок в форме трилистника, символа Ирландии; однажды в бассейне умерла золотая рыбка — «pourtant en Irlande cela porte bonheur, le trèfle, n’est-ce pas?»[10] A однажды раскрошился бетонный борт, и когда его чинили, Жак написал по сырой известке какие-то чудесные слова, потому что голос звенел от счастья: «Maintenant il se lit là pour toujours, ton amour!»[11] Миссис Баулби ярко представляла ту волшебную весну: сперва в саду цвела сирень, и долгие часы за столом под белой сосной были пронизаны ее ароматом; потом вокруг водяного трилистника цвела акация… Жизни обеих женщин сплетались все теснее у миссис Баулби в садике за серой громадой банка тоже расцветала сирень, и аромат ее проникал в квартиру. А потом настал черед акации. Раз они с Джимом ехали на обед в британское посольство, и она обратила внимание мужа на благоухающие возле особняка кусты. Но он передернулся от отвращения, заявил, что акации пахнут чересчур приторно, приказал шоферу ехать побыстрее и даже выругал его по-французски (которым владел еще лучше, чем жена).
Миссис Баулби жаждала узнать о любовниках как можно больше: кто они, чем закончился их роман? Увы, выяснить ото представлялось делом совершенно безнадежным. Природная сдержанность не позволяла ей искать сопровождающего, чтобы снова ехать в гараж и расспрашивать там о прежних владельцах машины. Но однажды случай подарил ей путеводную нить. Она спускалась со ступеней одного из особняков французского посольства; возле дверей почтительно склонились слуги в серебряно-голубых ливреях; ее лакей распахнул дверцу «бьюика». Не успела она сесть в машину, знакомый голос отчетливо приказал: «Deux cent trente, Por Hua Shan Hut’ung!»[12] И миссис Баулби вдруг повторила: «Deux cent trente, Рог Hua Shan Hut’ung!» Повторила, удивляясь самой себе. И туг на лицах слуг, стоявших на пороге дома, отразилось не то удивление, не то узнавание, она успела заметить его на обыкновенно непроницаемых китайских лицах прежде, чем ее лакей, послушно поклонившись, захлопнул дверцу. Померещилось? Нет! Она могла бы поклясться: китайцы что-то знают! В Пекине посольские слуги переходят от владельца к владельцу вместе с домом и мебелью. Судя по всему, эти два китайца уже слышали когда-то произнесенный ею адрес.