Они сидели, не произнося ни слова, макали свои сосиски в горчицу, отщипывали по кусочку от булочки и бросали время от времени на уполномоченного вопросительные взгляды, ожидая от него первой похвалы, но так как он только беззвучно и сомнамбулически жевал («Как сонная черепаха», – подумал Генри), Хармс посчитал нужным похвалить сосиски из привокзального буфета: мы в них еще ни разу не разочаровались. Пиво они пили прямо из банок, за исключением Паулы: та предпочла минеральную воду. Но эта скованность за столом, это тягостное молчание… Они уже начали было перемигиваться, но тут же подняли головы и даже перестали жевать, потому что Генри, точным броском отправивший свою перемазанную горчицей тарелочку в мусорное ведро, неожиданно повернулся к господину Фенски и спросил:
– А правда ли, что вы собираетесь тут разглядывать нас, словно в лупу? До меня, по крайней мере, дошел такой слух.
Фенски засмеялся, но каким-то деланным смехом, он не был готов дать исчерпывающий ответ на этот прямой вопрос, поэтому лишь сказал:
– Кто много думает, до того слухи и доходят, нет-нет, я только хочу немного оглядеться здесь, присмотреться и кое-чему научиться.
– Но вы же будете писать отчет, – не унимался Генри, – это так полагается, писать отчет и давать рекомендации, так ведь? А может, даже и оценку нашей работе.
Фенски ничего не ответил на этот выпад, он отхлебнул немного пива и задумчиво поглядел на Генри, не то чтобы недружелюбно, но как-то задумчиво и устало, а потом сказал:
– Вчера, господин Неф, только вчера я разговаривал с вашим дядей, и у меня сложилось впечатление, что он ждет вашего визита к нему.
– Он так сказал? – спросил Генри.
– Нет, – ответил Фенски, – он просто хотел бы всего лишь услышать, как вам нравится здесь, на этой работе.
– Спасибо, – успокоился Генри, – я с удовольствием скажу ему об этом, – и, поймав взгляд Паулы, полный ожидания и надежды, как ему показалось, добавил: – То, что он услышит от меня, очень его обрадует, чувствовать себя лучше, чем в бюро находок, просто невозможно, здесь весело, а кроме того, эта работа дает хороший импульс для фантазии.
– Для какой фантазии? – переспросил Фенски с ухмылкой.
Генри после короткого раздумья пояснил:
– Вон, посмотрите туда, на детскую коляску перед полками, она почти новенькая. Когда такую вещь доставляют сюда, то не просто автоматически составляешь акт, а невольно задаешься мыслью: как могли ее потерять? Начинает работать воображение, рисуя одну картину за другой. То ли ее забыли в великой спешке, то ли произошла ссора? Ведь детская коляска не книга и не зонт.
Взглянув на коляску, Фенски спросил:
– Как давно вы здесь работаете?
– Не очень давно, – сказал Генри, – до моего первого юбилея еще целая неделя.
– Господин Неф уже прошел испытательный срок, – ответил за него Хармс и, словно желая повернуть разговор в другое русло, возможно, ему не понравился тон, которым разговаривал с аудитором Генри, поспешил упомянуть, что в течение одного года они обработали примерно тысячу двести заявлений, а другие данные, за последние пять лет, без труда можно посмотреть у него в бюро.
– В этом году к нам поступило без малого тысяча триста заявлений о забытых предметах, – сообщила Паула.
Фенски повернулся к ней и уважительно повторил названную цифру:
– Тысяча триста, кто бы мог подумать!
Выкинув вперед ногу, через проем в приемной к ним шагнул Маттес – железнодорожный полицейский, на правах старого друга он каждый раз появлялся у них по-свойски таким вот образом; коротко поздоровавшись, он положил на стол какой-то сверток, упакованный в коричневую оберточную бумагу.
– Для вас, чтобы было чем заняться.
От пива он отказался. То, что он был с Хармсом на короткой ноге, вытекало из его замечания, что этот сверток он сразу бы выбросил в мусорный контейнер во дворе, отправил бы ко всем старым тряпкам и шмоткам, но не смог решиться на такое самоуправство.
– Доставили из поезда местного назначения, шедшего из Вильгельмсхафена, – сказал он, – лежало в сетке для багажа, я обследовал, что к чему, и скатал заново, как сумел.
Хармс разорвал оберточную бумагу, вытащил оттуда свернутую в трубку материю, развернул ее, широко раздвинув руки, и стал дожидаться первой реакции.
– Флаг, – хмыкнул Генри, – старый, по-видимому, кайзеровских времен.
– Кайзеровский имперский военный флаг, – констатировал Фенски и протянул руку, чтобы пощупать материю и постараться определить ее возраст.
Он предположил, что флаг принадлежит одному из ферейнов, из тех, что блюдут старые традиции, и добавил еще, что этот предмет здесь долго не залежится, тот, кто потерял его, быстро спохватится.
– Все, что родом из кайзеровских времен, – заявила Паула, – не попадает в наш красный список, – объяснила она полицейскому, а тот удовлетворенно кивнул и распрощался со словами:
– Ну тогда желаю вам успеха.
Пока Бусман скатывал флаг, собираясь заактировать потерянный предмет и отправить его на полку, Генри все смотрел и качал головой, а когда поднял взгляд, Фенски спросил его:
– Вы заметили что-то особенное?
– Нет, – сказал Генри, – я только удивляюсь.
Фенски опять поинтересовался:
– Могу я спросить, чему?
– Я этого никогда не смогу понять, – ответил Генри, – на стене висит такой флаг, а под ним сидят за столом и пьют пиво немцы, сидят, поют песни тех времен и спрашивают друг друга, а ты помнишь, как это было и как тогда ко мне обращались, а потом глядят друг на друга стеклянными глазами и хлопают друг друга по плечу. – Он, Генри, видел как-то раз такое в Киле, в одном кабаке в порту, в задней каморке, зарезервированной для целой компании. Генри еще добавил. – И это все были очень взрослые мужчины, поседевшие на службе и в семейной жизни.
Поначалу казалось, что большинство присутствующих одного мнения с Генри, но тут Фенски встал и сделал Хармсу знак, что хочет вернуться в бюро, и прежде чем они покинули сидевших за столом, Фенски повернулся к Генри и с плохо скрываемым неудовольствием сказал:
– Вы очень уверены в своем превосходстве над другими, господин Неф, считаете себя умным и просвещенным. Но ясно только одно: кто слишком молод, тот не может понять, что такое традиции. Для начала надо иметь прошлое за плечами, обрести солидный жизненный опыт, чтобы суметь постичь такую истину, как передача традиций другим поколениям.
Генри улыбнулся, а потом возразил:
– Значит, тогда в Киле всё, что я видел и слышал в том кабаке, были печальные попытки реанимации традиций, мысленно все возвращались к великим временам или к тому времени, которое они считали великим, и всё только ради того, чтобы доказать себе, что когда-то играли в жизни важную роль; прошлое ведь как нельзя лучше годится для того, чтобы как-то утвердиться или хотя бы оправдаться.
Фенски не стал развивать тему, он вопросительно посмотрел на Хармса, и тот, ни слова не говоря, первым направился к себе в кабинет.
– Я слишком много курю, – осудила себя Паула, когда они остались одни, и тут же закурила сигарету; некоторый оттенок задиристости читался на ее лице, затем появилась озабоченность, которую Генри не сразу заметил.
Она кивнула в сторону бюро, где склонились над бумагами Хармс и Фенски, просматривая их, на короткое время они отрывались от документов, обсуждали их и снова склонялись над столом.
– Проверяют, – произнесла она.
– Проводят экспертизу, – вынес свое суждение Генри, – сегодня на экспертов и контролеров большой спрос, без них нигде не обходится, – и после небольшой паузы добавил: – Кто знает, к какому выводу придет этот тип; я не удивлюсь, если при случае он подвергнет экспертизе свое собственное заключение.