– Насчет погоды – очень сожалею, – извиняется он, когда она застывает перед ним в патетической позе. – Денек был такой чудесный, и всего час назад все испортилось…
– Ну, по крайней мере, нас никто не побеспокоит.
– Да, через пятнадцать минут все уже лягут спать.
– Вы живете в этом квартале?
– Нет, прихожу иногда сюда искупаться. Когда мои дети были еще маленькими, у нас была квартирка неподалеку отсюда, в Пренцлауэр-Берг. Моя бывшая жена обожала этот райончик. В то время тут еще было очень мило. Теперь встретить можно разве что туристов, богемных буржуев или приезжих французов.
– Quelle horreur[55], – отвечает она по-французски.
– Вот-вот. Я вот не промахнулся, – он ухмыляется. – И давно вы живете в Германии?
Ее забавляет, что он так боится сболтнуть лишнего – еще обидит, не дай бог.
– Двадцать шесть лет, – говорит она. – Отношения вашей страны и моей – это старая история.
– У вас призвание – похоронить себя в гессенской глухомани, чтобы разыскивать жертв нацизма?
– Нет, я случайно получила эту работу. А потом обнаружила, что мне понравилось.
– Война? – перебивает он с недоумением.
– Разыскивать людей. Я это люблю.
Он рассматривает ее. Она раздражала его, а теперь возбуждает любопытство.
Они заказывают два эскалопа по-венски. По его словам, это единственное блюдо, которым они точно не останутся недовольны.
За окнами ночь заволакивает границы между небом и водой.
– Хотите сказать, что вы хорошая следовательница? – интересуется он.
Ей так и слышится хохоток Эвы.
– Скорее да, – улыбается она. – Надо добавить, что вырастила меня там самая лучшая.
– В чем он, ваш секрет? – спрашивает он, наливая ей стаканчик вина.
Она отвечает: инстинкт и терпение. Я провожу безумное количество времени в размышлениях о людях, которых ищу. Ночью, днем. Когда хожу пешком, или сидя за рулем. Сын часто упрекает меня в этом. Мои расследования – они всегда со мной. Где-то в уголке мозга. Следую интуитивным предположениям, проверяю их, подтвердятся ли. Стараюсь установить взаимосвязь между следами, это очень трудоемко. А потом вдруг чувствую, что загораюсь. Это совершенно особая лихорадка.
– А ведь это мне понятно, – говорит он. – Я могу снимать целыми днями с ощущением, что не нахожу того, что ищу, его здесь нет. Начинаю нервничать, ничего не получается. А потом иду по кварталу и вдруг вижу то, что мне никак не давалось. Начинаю сцену снова, и все получается. Иногда достаточно переставить камеру, изменить угол съемки. А бывает, что тот, кого я снимаю, сам предложит что-нибудь необычное, и все сразу оживает.
Теперь он спрашивает ее о женщине в медальоне.
На мгновение у нее перед глазами встает образ Виты – выпрямившаяся и голая, на снегу. Вот так она сама и поломала свою жизнь, если смотреть глазами Ильзе. Тогда вот с этого она и начнет. О чем умолчала в беседах с Агатой и ее семейством; что утаила бы от Карла Винтера, она сейчас откроет этому незнакомцу.
– Она так поступила?.. Погибла с этим мальчуганом?.. – шепотом переспрашивает он.
Он хочет знать, кем она была до того, как сделала свой главнейший выбор. Откуда взялась в ней такая храбрость – и выжить в двух лагерях, и умереть.
Ей мало что известно о юности Виты в Люблине. Она предполагает, что ее родители принадлежали к образованному среднему классу, коль скоро отправляли дочерей обучаться в католическом университете. Самой честолюбивой, интеллектуалкой, была старшая. Вита считалась красавицей, наверняка на нее оборачивались. И, должно быть, предсказывали судьбу тех миловидных девиц, чья прелесть блекнет от преждевременных родов, тусклого и провинциального быта. Она забросила учебу ради брака по любви. Довольствовалась простым житьем-бытьем, обычным женским уделом. Более того – сама выбрала эту жизнь. На фотографиях и в воспоминаниях Агаты Вита вовсе не выглядит лишенной чего-то. Если бы война не стерла ее жизнь в порошок, она, скорее всего, по-прежнему наслаждалась бы теми благами, какие это существование ей давало.
Потом были артиллерийские залпы, бомбардировки, ужас. Горизонты их будущего с каждым днем становились все слабее, неустойчивей. Насилие уже бросалось в глаза на улицах. Она не могла защитить собственных детей. Отправила дочь к сестре. На тот момент Варшава казалась ей безопаснее – понятно, что относительно. Эта Польша, располосованная пилой мясника, не могла защитить никого; территория ловцов удачи и стервятников. Сын был еще совсем малышом, и она забрала его с собой. Оставь она его в Варшаве – может, его не похитили бы. Хотя кто сейчас может знать. Она верила, что его могут ей вернуть, если попросить очень вежливо. Для эсэсовцев это выгляделонаглостью, и ее наказание называлось Аушвицем. Через несколько месяцев ее перевезли в Равенсбрюк. Там Вита была среди тех, кто помогал другим узницам. Она еще была способна на нежность, пусть даже ее радость жизни совсем высохла. А там, уже внутри, выковался обоюдоострый меч – смелость и выносливость. Холодная ярость, сила.