Ирен предлагает ей сесть, и молодая женщина снимает пальто и шляпку, встряхивая темными кудрями и распространяя резкий запах духов.
– Прошу извинить меня, что явилась вот так… Мне сказали, что вы ищете жертв гитлеровского режима.
– Так и есть.
За теплотой ее голоса Ирен угадывает нервозность.
– Мне известно кое-что из истории моей семьи. Что-то мне рассказали, а что-то сама расшифровала, скажем так. Сейчас мне этого не хватает; тревожит с тех пор, как родилась моя дочь. Я хочу знать, кем были эти люди. Как они жили, как умерли. Мне хотелось бы когда-нибудь рассказать о них дочери. По отцовской линии я знаю всего чуть-чуть. Насчет материнской – они были польскими евреями. Дедушке с материнской стороны удалось бежать, в аккурат перед тем как немцы оцепили варшавское гетто. Он с женой и детьми проехал всю Японию. Потом добрался до Аргентины. Его старший брат Медрес отказался поехать с ним, остался с родителями. Их отец передвигался в инвалидной коляске. Он был старым солдатом, пламеннейшим патриотом, и отказывался верить в то, что ему могут причинить зло. Так и не известно, что с ними произошло. Ни с Медресом, ни с его женой и тремя детьми. До сих пор думали, что все они погибли в Польше.
– Кроме одной, не так ли? – мягко подсказывает Ирен. – И это та, кого вы разыскиваете.
Лусия Хеллер улыбается ей.
– Это и привело меня к вам. Дедушка никогда ничего не рассказывал. Ему невыносимо было даже слышать о Польше. Но моей матери было семь лет, когда они покинули Европу. Она кое-что помнит. Когда я была маленькой, она рассказывала мне всякие занятные истории о моей старшей кузине Эве. Той, что умела драться не хуже парней и ненавидела свои длинные косы, которые приходилось заплетать каждое утро, чтобы пойти в школу. Как-то раз она взяла и отчекрыжила их ножницами. В наказание мать лишила ее книг. Они без конца выясняли отношения. Эва хотела быть как мальчишка, но у ее матери были устаревшие представления о воспитании девиц…
Ирен благодарит ее за рассказанные подробности – в них ей так легко узнать Эву. Как будто, становясь старше, она отточила до блеска все, с чего начинала.
– Она была образцом для моей матери. Мы – и я, и сестры – должны были сравнивать себя с ней. Мы до нее не дотягивали и по хитрости, и по храбрости… Когда я забеременела, то стала задаваться этими вопросами. Я поделилась ими со своим другом, потерявшим большую часть семьи во время Холокоста. Он показал мне письмо. Его прислали ему из Арользена в конце восьмидесятых годов. Он испрашивал у них свидетельство о смерти его родителей, сгинувших в Бельжеце. По прошествии почти двух лет дама из «Интернешнл Трейсинг Сервис» ответила ему, что от жертв-евреев, погибших в концлагерях, осталось очень мало следов. Людей привозили в поездах и сразу же отправляли в газовые камеры. Никого не регистрировали. Письмо было подписано Эвой Вольман. Для меня это было настоящим шоком! Я подумала, что тут простое совпадение имен, поскольку имя кузины моей матери писалось «Ева», на польский манер. Но хотелось убедиться окончательно, и, кроме того, появился повод съездить во Франкфурт – родной город деда по отцовской линии… В конце концов я решилась на поездку. И вот только что секретарша сказала мне, что Эва Вольман действительно работала здесь, но она уже умерла.
Печаль в ее голосе трогает Ирен, и она спрашивает, известна ли ей дата рождения Эвы. Молодая аргентинка заглядывает в свой ежедневник: 30 апреля 1930 года.
– Это действительно она, – отвечает Ирен.
Как-то раз она устроила в парке при ИТС небольшую вечеринку-сюрприз в честь дня рождения Эвы, пригласив тех немногих людей, которые понимали ее и которых понимала она. Тогда ее подруга казалась растроганной. Но после праздника потребовала пообещать больше так не делать.
– Курить здесь нельзя? – спрашивает Лусия Хеллер.
– Пойдемте, выкурим по сигаретке на воздухе.
Прогулка с этой молодой женщиной по вымокшим аллеям напомнила ей первый день в Арользене. Время года сейчас другое, обе ёжатся от ветра и моросящего дождика, и сейчас вместо Эвы – она.
– Я не знаю ничего о ее жизни, – говорит Лусия, прикрывая ладонями огонек зажигалки, – но я всегда видела ее борцом. С несправедливостью, с болезнью. Знаете, сильная личность. Когда она умерла? – спрашивает она, прикуривая длинную сигарету.
– Весной. Вот уж будет одиннадцать лет с тех пор. Злокачественный рак… Если бы еще бывал другой.
Ирен рассматривает солнечное лицо Лусии и пытается найти сходство. Лицо Эвы походило на высохший плод. Все сияние концентрировал в себе ее взгляд.
– Брат моего отца исчез при диктатуре, – говорит молодая женщина, выпуская дым. – Он был участником студенческой группы, издававшей подпольные листовки. Однажды вечером пришли и увели и его, и молодую жену с ребенком. Больше их никто никогда не видел.