Выбрать главу

Он готов был унизиться, но знал, что бесполезно.

Он потерял ее навсегда, она уже не вернется.

Любовь омрачилась смертью, воздуха не хватало, темнело в глазах.

Глава 24 Запах женщины

Проходя обратно к мосту, сдвинул с пути какую-то бабу, даже не глянув в лицо, было не до того. Осенью парфюм на женщинах особенно, вызывающе резок, да еще на ветру, вблизи моря. Вот зачем это? Настоящая женщина не смердит. Ее чуешь в зоне контакта, а до того — как тепло, излучаемое к тебе.

— Вы?

Вынужденно посмотрел туда, откуда раздался возглас, из бездны-то слепого отчаяния сфокусировать взгляд тяжеловато — и это оказалась она, та, которая коленки, цепочка на щиколотке, бархатные глаза. Потирала плечо, смотрела на него с непередаваемым выражением лица. Как если бы обрадовалась и проголодалась одновременно, и тут он такой, с бургером и торсом навынос. Буркнул squsa и двинулся дальше. Не было никакой охоты вновь обсуждать с ней беллини и рубашки в тон глаз. Не теперь.

И тут прилетело в спину:

— Могу я предложить вам… утешение?

— Вы… предложить мне… что?

Остановился и обернулся. Он не ослышался? Его и впрямь приняли за старика, которому допустимо только сочувствовать? Горечь, полынь, абсент — вот что он был такое сейчас изнутри. Смерил взглядом с головы до ног, задержался на щиколотке. И слово-то какое подобрала, сучка… утешение! На шлюху не похожа, хотя… ну и что? Он может себе позволить.

— И как зовут столь настойчивую в утешении синьору?

Она засмеялась:

— Да вы на ходу подметки рвете при знакомстве, ничуть не тормозя… Джудит!

— Джудит… — его позабавило. Ладно, даже если и так. — Ну что ж. Джудит. Пойдем к тебе. Если, конечно, тебе и сегодня по вкусу моя рубашка.

Тепло. Дуновение жизни. Возможность прильнуть. Еда. Почему нет, в конце концов? Почему он обречен выпрашивать прощенье у трупа, давно сгнившего под белым камнем? У насильницы, подселившейся в его голове к воспоминаниям, которые хотел бы сохранить без горечи? У него одно лишь священное право — право на свободу — которую яростно охранял от посягательств, но был вынужден отдать ее во искупление. Так вот, он наконец свободен. И от белого камня тоже. Он отработал. Больше нечего ставить ему в вину.

— Рубашка… — рот Джудит приоткрылся, округлился, острый кончик языка подразнил и исчез. — Рубашка зачетная. Дашь поносить?

Грел огонек острого интереса в ее глазах, фактически возвращал к жизни. И Фабр с ним, что не видно ее природы. Секс — привычный способ для мужчины ощутить себя живым, нужным, не просто привычный, но единственно возможный, из того времени, когда он еще был мужчиной. А сейчас-то и подавно… она же, сама того не понимая, предлагала еду, наивная, жадная, хищная, так похожая на… Было в ней что-то смутно знакомое, он никак не понимал, что, а потом дошло.

Она была похожа на Элу.

И осознание обожгло… Ну, как похожа. Напоминала чем-то. Роскошное расцветшее тело, длинные ноги, широкие скулы, разрез темных глаз. Не Гонз-стандарт, определенно, он на таких не западал. Но тут что-то внутри затосковало и отозвалось. Стало больно и горячо в том, что он считал сердцем.

И взглянул на Джуд по-другому.

Баба крепкая, сдюжит. Она сама хотела. Что такого-то? А эта или другая, какая, к черту, разница? Он умеет брать понемногу, чтоб не нанести существенного вреда. А ему надо, очень надо сейчас. Жрать хочется так, что в глазах темно. Это не про секс, дорогая, но ты и не заметишь. Не почувствуешь. Только останешься чуть более усталой, чем после обычного акта. Эла… Эла точно сказала бы об этой что-нибудь этакое. Или они обсудили бы ее после. Не надо об этом думать, Эла ушла. Снова ушла. И он наконец свободен. Свобода ограничивается только привязанностью, принятой на себя добровольно, только любовью. Но у него вконец сорвало ограничитель.

— Дам померять. На голое тело.

Джудит, склонив голову к плечу, поглаживала его взором, скользила по плечам, рукам, торсу:

— Только не говори, как зовут тебя. Обойдемся без пошлости?