— Это ложь.
— Это правда. Понятное дело, она тебе не по нутру. Но ничего, проглотишь. То, что тебе не было предъявлено обвинения, не значит, что ты невиновен.
— Я невиновен.
— Нет, — она погано улыбнулась. — Тебе не было предъявлено обвинения. Убил и сбежал. И стал шестеркой у кровососа Новака. Ну, с тем мы еще разберемся, дай срок… а за тобой предсмертный должок. Верни то, что не твое.
— Рад бы, детка. Да не могу. Выскользнуло позавчера из кармана, видимо, в аква альто. Придется вам перекопать лапками дно всей лагуны, парни… ничего личного!
Овод и пара слепней шагнули к нему, не сговариваясь.
— Джуд, ты или я? — спросил королеву овод. — Позволь?
— Не стоит, — та отстранила телохранителя, приближаясь к Грушецкому. — Я придумала. Сейчас он все сделает, мальчики. Сам. И уговаривать не придется. Надо только чуть-чуть ему подрочить. Подбодрить. В возрасте уже, иначе не справится.
Она подошла, наклонилась и легко не поцеловала, нет, прикусила нижнюю губу. Мотнул головой, сопротивляясь мерзкому прикосновению, но в глазах уже ядовито плыло. Рот заполнила липкая горькая слюна, сплюнул, не помогло.
Голос Джуд накренил реальность:
— А вот теперь отпустите ему руки… можно. Разойдись. Сейчас будет весело.
Щелчок наручников на запястьях.
Встал, шатаясь, и пространство поползло в стороны от него, как спадающее человеческое обличье. Кровь отливала от сердца, гемиолифма шумела в ушах все громче. Как отстоять себя у бездны? Никак. Надо довериться бездне.
— Вы на контроле-то подержите, не отпускайте, — распорядилась Джуд, не сводя с него цепкого взгляда.
Контролем было шесть стволов, с разных сторон направленных на него. Стоял и хладнокровно прикидывал: вырубить сперва братушек-слепней, овод далеко, и далеко Паоло, в один бросок не успеть, — а они наиболее опасны, не считая самой Джуд, конечно. Люди слабы, их можно потом. Стоял-то внешне еще человек, но внутри уже не было ничего человеческого. Слепни, не отводя стволов, сдвинулись — чуть бочком. Чуют, скоты. А он стоял, огромный, переливающийся платиной, дышал медленно, не шевелясь. И зрение фиксировало на триста шестьдесят вокруг каждое колебание среды, словно оказался внутри объектива «рыбий глаз».
Он посмотрел туда, где прежде была его дочь. Он видел только переливающийся розовым теплым светом комок привлекательной в пищу плоти. Мать светилась тускло-красным, усталым, увядшим. Она не привлекала. Ее можно было только убить, а молодую еще и съесть. Повел плечами с сухим треском, разминаясь, чувствуя на их месте надкрылья. Интересно, этот треск только у него в голове или они тоже слышат?
— Какой упрямый! — с отвращением произнесла Джуд. — Не хочет кушать. Давай, иди к мамочке.
И тело на автоматизме само пошло вперед.
И до багрового теплового пятна оставалось два шага, когда он снова ощутил резкую боль, от которой мгновенно закружилась голова. И запнулся о голос. Голос буквально проломил лобную кость изнутри, резкий, узкий, точный, словно стилет, голос заново уронил его на колени:
— Яничек, дарлинг, какого хрена ты тут творишь?! Совсем сдурел на старости лет?
Эла. Эла, благослови ее Бог. Внутри себя он не один.
Острота зрения возвращалась.
Такого лютого приступа ликования он не испытывал уже давно. Перевел дыхание, стараясь не обращать внимания на адову пульсацию боли в виске:
— Вот когда нужно, тебя не дозовешься.
— Тебе фиганули такую дозу токсина, странно, что ты живой вообще… Ну и баб ты себе выбираешь, Грушецкий! Эта вон даже не в твоем вкусе. Член, прости господи, корреспондент…
Он не знал, смеяться ему или плакать. Хорошо, ни на то, ни на другое времени просто не было, потому что на рывок его и падение смотрели и стерегущие тоже.
Джудит сидела в кресле, которое занимала во сне Эла, нога на ногу, подол платья задран до резинки чулок, но ничего привлекательного он в ней сейчас не видел. Его от нее мутило, вовсе не от ее яда.
— Давай, — повторила, — в воздаяние за одну нашу убей их, двух своих. Ты ведь уже убивал своих…
Натали была пустейшим местом из всех самых совершенно пустых, всё правда, и отсюда, спустя пять лет, он видел ее со всей безжалостностью к покойной. Но это ничего не меняло: как и все, она хотела жить. И в ней был его ребенок… И да, он убил ее, их — тем, что привез в Прагу. А после убил и другую, ту, что в самом деле любил, но трусил это признать. Настолько испугался любви, что убить оказалось проще. Он мог дать себе любые объяснения, принять свои любые оправдания, но знал ведь правду. И та правда оборачивала глаза зрачками в душу. Собственный мрак затягивал его с каждой секундой, мрак, наполненный багровым тепловым свечением жертв, все более отчетливым, привлекательным, манящим. Мрак, отчаяние, вина — им невозможно было сопротивляться. Бетонная плита вины. Он запятнан виной и кровью. Ему больше нигде нет места на земле, кроме тьмы.