Все-таки корень проблем современной цивилизации — в развитой медицине. Раньше помер бы в сорок два, и счастлив, а теперь что делать после пятидесяти? Когда у тебя все уже было в первый раз, а то и в десятый… Бесконечно запускать репродуктивный цикл выращивания потомства? Что ж, попробовал, не сложилось. Да и партнерши неизбежно молодели, а, кроме секса, о чем с ними разговаривать? А именно разговаривать он любил и умел, даже о сексе, даже в сексе, даже вместо него. Возбуждает не женщина, возбуждает мечта. Ты никогда и ни с кем не сможешь трахаться столь упоительно, как с собственным воображением. Люди искусства на самом деле в большинстве своем восхитительные любовники, одна беда, собственно, до тела они уже и не доходят, любя себя или партнера в мозг. Потому когда-то он и не избрал эту сомнительную стезю. Уж лучше быть менее продвинутым, но телесным. И ему удавалось, долгое время ему удавалось, пока не случилась та, которая на словах умела, как две Камасутры и три Каджурахо. Лучше всех в брейнальном соитии была она, та, которой уже нет в живых. Лучше всех в этом смысле, взятых вместе. Из того, о чем они говорили тогда, он во многом состоит сейчас. Собственно, она и вылепила его слог двадцать лет назад, она отточила.
Эльжбета Батори.
На кампо Сан-Сальватор уселся прямо на ступени скованной лесами церкви, расчехлил ноут, но писать начал не прежде, чем сунул нос в агрегатор авиабилетов — порочная привычка, guilty pleasure. Движение — это жизнь, смерть — прекращение такового. Покуда стоит на крыле, он жив. Быть живым, не замирать, вот основное. Агрегаторы авиабилетов доставляли теперь куда больше эмоций, чем порносайты — и возбуждения, в том числе. В любой непонятной ситуации — лети, в повелительном наклонении. Те крылья, что были внутри, чесались, но он не смел их показывать. Имаго живут недолго, не говоря о прочем — он слишком хорошо знал Кафку. Ему не хотелось бы видеть в близких еду, уже став чудовищем. Ему не хотелось цепляться за них, умирая. И с этим наблюдалась основная проблема, с нехваткой эмоций: в любовь он больше не верил, и в новые отношения заходил с четким расчетом — здесь мне будет удобно, а я за это сделаю ей приятно. Злым никогда не был, был обходительным, милым, а теперь все больше засыхал изнутри. Трава там, внутри него, теперь была желтая, старая, ничто не цвело, ливень обрушивался только при виде нового пейзажа, при пересечении новой границы, хотя бы границы мира — эта осталась в недосягаемости последней. Но какие наши годы, всего полтинник, успеем.
Удобные билеты нашлись только на конец октября. Аккурат на Самайн он будет между землей и небом. Конечно, придется задержаться в Венеции, но что уж тут, увидеть в ночном рейсе горящую рыбу сверху стоит потраченного времени. Иногда можно и отдохнуть.
Шум, толпа, людское многоязыкое говорение, шарканье ног, зигзаги чаек в кромешной лазури неба никак не смущали. Писал он в любой кондиции — хоть вывалившись из самолета, хоть ночь не спав, хоть в служебной каюте сухогруза в шторм. Вновь распахнул файл, начатый у Врат Лидо. Заглавие бы сюда, но пока не давалось в руки. И нужен ли псевдоним? При его деятельности светить собственной фамилией на подобном было бы неаккуратно, но где наша не пропадала. Пропадала почти везде. А еще впервые он ощутил стеснение от многолетнего амплуа. Пора бы определиться с подлинностью, мечась меж ипостасей всю жизнь. Вычеркнул «Гонза», внезапно поставил «Ян».
Потому что хотелось поговорить о подлинности и уязвимости.
То, что просилось наружу, никак не должно было быть записанным — именно это возбуждало в нем равно текстовика и приключенца. В конце концов, кто скажет, что это не беллетристика, пусть первым бросит в него камень. Вы пробовали когда-нибудь попасть камнем в ктыря? Вот и не пробуйте.
Заглавие соскользнуло с неба само — «Королева летних стрекоз».
И, ощутив, как вывалился из мира вечности обратно в мир живых, закрыл ноут.