Ему легко давались науки, он был упорен и честолюбив — ему прочили большое будущее. Но он почему-то поступил в какой-то невзрачный технический вуз, после которого распределился в столь же невзрачный НИИ, где, впрочем, в очень короткий срок первым из однокашников защитил кандидатскую. В это же время Шурка женился на черноокой дебелой Рите, на голову выше его ростом, а она, не откладывая дела в долгий ящик, родила мальчишек-близнецов. На этом заканчивается первая часть Шуркиной биографии.
Какое-то время после рождения близнецов я редко видел Шурку, больше перезванивался с ним. Однажды он сообщил мне по телефону, что покончил с наукой-техникой, от которой ему ни радости, ни денег, а кормить семью надо, и он теперь на комсомольской работе, служит инструктором райкома, дело веселое, живое, среди людей, и к тому же всякие житейские блага. Прошло еще время, и мы стали видеться по крайней мере раз в неделю — в нашей жизни наступила банная пора. Шурка приходил в баню веселый, самую малость выпивши, неизменно в строгом костюме, белой рубашке и галстуке красных тонов, с шутками и прибаутками раздевался, обнажая бурую медвежью шерсть на груди и роскошную мускулатуру — штангу он давно забросил, но форму поддерживал. В общей парилке он выделялся среди прочего голого люда физической мощью, уверенностью и напористостью. Ему без разговоров предоставляли почетное право поддать, когда надо, жару — он покрикивал, приказывал всем пригнуться, а сам короткими волосатыми ручищами подкидывал из шайки в раскаленную каменку. Мужики в банях попадаются отчаянные, но никто не спорил, когда Шурка приказывал очистить парную, если решал, что пришло время ее «подлечить». А потом мы, распаренные, отдыхали в раздевалке и слушали, разинув рты, райкомовские байки — про веселые гулянки с девчонками из общего отдела, про поездки на загородные семинары и прочие лихие молодежные забавы, которыми жил в те годы славный ленинский комсомол.
Мы становились старше, у всех появились семьи, строились и незадавались карьеры, мы посолиднели и перебрались в сауну. Шурка немного погрузнел и основательно посерьезнел. Он закончил какое-то партийное учебное заведение — университет марксизма-ленинизма, а то и саму ВПШ, попреподавал историю партии в трамвайном техникуме, повкалывал научным сотрудником музея революции, за что в то время получил от нас прозвище Плачущий Большевик, и оказался вновь в райкоме, но теперь уже не комсомола, а партии. Начал инструктором, вскоре стал завсектором, потом завотделом.
Любопытнейший феномен: Шурка, сколько я его помню, человек умный, ироничный, циничный в меру, в годы своего партийного взлета неожиданно для всех переродился. Нет, он по-прежнему оставался компанейским малым, всегда готовым выпить с друзьями, поржать над анекдотом, посудачить о том о сем, одолжить до получки, выручить товарища, похлопотать за него, пользуясь своими немалыми райкомовскими и даже горкомовскими связями. Но стоило разговору повернуть на политическую тему, как Шурка становился тоскливо-дидактичным, как передовица в «Правде».
Понятное дело, в нашей разномастной банной компании Шурка был не единственным партийцем. Одни оказались в рядах коммунистов-ленинцев в несмышленом солдатском возрасте, другие заполучили партбилет из презренных карьеристских побуждений, а попросту говоря, чтобы не потерять возможность спокойно заниматься любимым делом, но все относились к этому легко и беззаботно и не изображали из себя страстно верующих. Скорее наоборот: коммунистическая религия была у нас главным объектом шуток и подначек. Как-то раз, к примеру, перед нами встала серьезная проблема. Банная компания разрослась, в сауне стало тесно, надо было избавляться от лишних из числа последнего пополнения. Созвали политбюро, и кто-то предложил формальный признак для чистки наших рядов: партийность, долой коммунистов!
Когда начинались подобные шутки, Шурка вел себя, как верующий на лекции по атеизму, — с каменным лицом молчал. Впрочем, его особенно и не доставали: Шурку в компании любили, к тому же понимали, что положение обязывает. И все-таки мы наградили его новым прозвищем — Любимец Партии, — к чему он отнесся довольно снисходительно.
К концу семидесятых кривая Шуркиной карьеры резко пошла вверх. В составе каких-то партийных делегаций он зачастил за рубеж, стал нарушать святая святых — наш устав: пропускал банные дни, возлагая обязанности старосты на меня. Как-то раз после месячного отсутствия он заявился в баню строгий и торжественный, райкомовский шофер внес за ним две картонные коробки — дюжину шампанского и фрукты. Мы обступили Шурку и стали его теребить — что за праздник у нас сегодня? Он отмалчивался и только после двух заходов в сауну, когда были откупорены первые бутылки, в белой простыне похожий на римского патриция, торжественно объявил: с сего дня он, Александр Тимофеевич Сидорский, не хер собачий, а второй секретарь райкома.