— Как это омерзительно! И какие методы! Боже, почему я должен это слушать? И от кого! — возопил Измайлов.
Но Сосницын продолжал запускать свои персты в его раскрывшиеся раны. И парализованный его всеведением и напором Женечка сдавал редут за редутом.
А когда Измайлов совсем сник и совсем обиделся, и схватился за соломинку «благородный муж не ответствует на клеветы — покиньте его», Игорь Петрович предложил ему написать ничтожную заметку за баснословные пять тысяч, оплата хоть сейчас. И Измайлов, поломавшись, согласился.
Возмутись он, обругай, плюнь или даже руку на Сосницына подыми, тот (как перед Богом) не дал бы сдачи и ушел, уважая его. Но этого не произошло — и понесло Женечку в водоворот садомазохизма. И Сосницына понесло туда же…
…Очки приободрили Евгения Николаевича.
— Я тебя периодически вижу во сне, Игорь Петрович. Надоел ты мне до смерти. И всегда кого-то он шантажирует, шантажирует без конца, давит каких-то людей, мне незнакомых…
— И все, наверное, с рогами, с пятачками, — уточнил Сосницын, — ты не заметил?
— Все с веревками на шее, — возразил Измайлов, — а последний сон: стоишь ты в конференц — зале университета перед нашими вдовушками и поднимаешь их на борьбу с коррупцией. И голова у тебя бронзовая, и голос металлический. И вдруг…
— И тут заходит «мужик-замурлыга, в чекмене, лебедой подпоясан»?
— Вроде того, — удивился Измайлов, — спускается с портрета живой Менделеев и басом: «Не верьте ему! Гоните этого жулика прочь! В толчки его, по шеяке ему!»
Измайлов остановился. Дальше он не придумал.
— «Сон всего на свете милее, — сказал Сосницын, — во сне всякое горе позабывается».
— Хватит, довольно этих пошлых цитаций! — замахал руками Измайлов. — И откуда в твою щелочную голову их надуло? Ты не Кот ученый — ты волкодлак, оборотень. Вой и рычи!
У Сосницына поднималось настроение, когда Измайлов обзывался и наступал.
— Люблю русские сказки, они мудры, — сказал он.
— И это показательно! Для тебя, конечно, мудры. Еще бы: что ни сказка, то нажива на чужом горе. А я не люблю сказок, — провозгласил Измайлов, — хватит им умиляться. Нас дистанция вводит в заблуждение. Сказки — бред, дребедень, декаданс. В них идеалы глупых, порченых лапотников. Я напишу работу, где докажу: сказки размножаются во времена, когда царит зло, мошенничество, абсурд. В нравственном запустенье. Цивилизация гниет, чахнет, распадается — и по избам, как чума, разбегаются сказки. Добрый молодец украл, обманул, растлил — и живет в райских чертогах!
— Сказки бывают разные, — сказал задетый за святое Сосницын, — в них меткая народная речь, нам бы поучиться.
— Тоже мне сын трудового народа! Сосницын (тут Измайлов непристойно повел тазом) очаровался примитивом!.. Запомни: сказка цветет — верный признак распада, вот как расцвет педерастии говорит о наступлении последних времен… — Измайлов снял очки, он протрезвел, — и наша эпоха помешалась на сказках о насилии и сЭксе. Что такое боевики эти, этот Голливуд? Их не успевают штамповать. Те же молодцы, та же тупость, та же морфология. И ведь какие сказки ты помнишь — все поздние, поточные, жлобские, нет в них ни красоты, ни добра, побеждающего зло. С помойки зла!
Редкий случай, когда Сосницын рассердился на Евгения Николаевича. Он налил по полной и, позволив Женечке поднести чару к губам, предложил:
— А давай проконсультируемся у Ираиды Евсеевны Извековой. С точки зрения вечности. Если дозвонимся, даст Бог.
И потянулся за телефонной трубкой. Измайлов глянул и на всякий случай надел очки.
— Черт! Не помню, Евгений Николаевич, можно ли ей от тебя звонить? — недоумевал Сосницын. — Вдруг она знает, что это ты ее запойной ославил? Тоже сказка в своем роде, с помойки зла!
Измайлов уронил стакан на ковер.
— А давай, брат, извинимся, с кем, мол, не бывает, — и спросим! Она великодушная, авось, отменит порку!
Пальцы Сосницына побежали по кнопкам. И Измайлов, догадываясь, что это подначка, что не может Сосницын знать номер телефона Извековой, все-таки сбросил телефон на пол и выдернул шнур из розетки.
…………………………………………………………………………………
Прошло полчаса.
— Давай, Женя, ты будешь пить будто бы из меха, — предложил Сосницын, — я бутылку подниму и буду лить, а ты рот подставляй.
— А давай, Игореша, — согласился Измайлов, запрокинул голову и открыл рот. Его новые фарфоровые зубки — ровненькие, рафинадные, ослепительные. Вакхический грек.