Струя полилась, и Измайлов блаженно встречал ее с полуметра отверстой гортанью. Эвоэ!
Затем сел Сосницын, а Измайлов встал над ним. Целился он в упор, но, будучи уже полуменадой, залил Сосницыну лицо, попал в нос, в глаза — и Сосницын взвыл и побежал в ванную.
Потом они хохотали и хлопали друг друга по плечам.
Вдруг Измайлов помрачнел и сказал: — Ты бессовестный, пользуешься моим одиночеством, моей тоской по общению. Увы, я сентиментален, глуп… Иногда мне кажется, что твои пакости — грубая игра, а за ней твоя тоска по общению, твое одиночество, твоя ко мне дружеская привязанность… Если я попаду в беду, ты ведь меня выручишь? А, Игорь Петрович?
Что-то ущипнуло сосницынскую душу, что-то в ней дрогнуло. Борясь со слабостью, Сосницын ответил язвительно: — Ты со своим эго… прости, благородным максимализмом никогда не попадешь в беду. Разве что книжечку у тебя кто-нибудь присвоит, вот горе.
«Невыносимо», — прошептал Измайлов.
Но Игорь взглянул на понурившегося человечка, наложившего ладони на темные свои очки, и, не желая того, добавил: — Будет тебе. Выручу, будь уверен. Пусть только сунутся!
Измайлов выпрямился и снял очки. Была опасность, что он поцелует Сосницына.
— Я на самом деле тебя уважаю, — солгал Сосницын, — Петька не даст соврать. Ты учитель моего сына, я тебе доверяю. Спросим Петьку, как я к тебе отношусь? Сейчас я его позову, погоди…
— Нет!!! — раскусил его замысел Измайлов и схватил его за рукав. — Проклятый провокатор! Ты хочешь, чтобы Петя увидел меня в пьяном, развратном виде? И насладиться моим унижением, сладострастное ты насекомое!..
Так Сосницын, верный своей науке побеждать, мутыскал своего соседа Измайлова. По душам — не по душам, а свой глоток кислорода он получал, шатая Измайлова, и в его лице — родимую интеллигенцию.
Но сегодня, закончив сеанс, он пошел спать не сразу. Не заходя домой, он проследовал зачем-то в гараж, там поднимал капот машины, там выпил еще и думал, а затем, между прочим, достал из мешка бюст и разглядывал его.
6
Матушка разменяла восьмой десяток. Она заметно исхудала, испятнанные хной волосы поредели, стекла на очках раздулись. И правый глаз чуть-чуть косил. Одета она была, как одевались в дальнюю непредсказуемую дорогу тетки шестидесятых годов, во что поплоше — выцветший сарафан, реликтовые коричневые полуботинки с белыми шнурками, а сверху — теплый трубчатый жакет цвета пустыни. Игорь мог поклясться, что помнит его с детства. И иной, более респектабельной одежды, судя по всему, она с собой не захватила — очень уж маленькой и легонькой была ее дорожная сумка. Словно матушка угодила под срочную эвакуацию.
На вокзальном многолюдье не было одетых хуже нее, бегущий мимо с лотком пирожков грузчик притормозил, наблюдая с комической миной, как она забирается в боярскую машину своего сына.
Лариса приоденет ее, сводит ее в дамский салон. Если будет на то согласие! Согласия может не быть.
Матушка избегла целоваться. Промычала что-то, подставив Игорю кислую, тощую щечку, а розы сунула под заднее стекло машины и забыла о них, нужны они были, розы.
Наконец-то, сказал Игорь, изволили пожаловать. Спасибо! Внук в нетерпении, уши помыл. Утомленная Людмила Ивановна снова промычала что-то непонятное, достала из сумки китайский копеечный веер и молча обмахивалась им всю дорогу от вокзала до дома, равнодушно зевая на бегущий навстречу чужой город.
Ведя машину, Игорь ловил в зеркальце ее взгляд. Она посматривала на него навскидку, уколами. Как будто не она к нему, заботливому сыну, приехала, а он забытым родственником навязался к ней в гости, и она не может сообразить, кто он такой и чего от него ждать.
Внука она все же поцеловала, затем отстранила на вытянутые руки и злорадно сказала, и Сосницын узнал ее голос: — Не похож! Я против была, чтоб тебя Петром назвали. И правильно — какой ты Петя! Ты не Петя. Хороший мальчик! В маму.
Ларисе кивнула, вроде бы приветливо, но Лариса не рискнула заключать ее в объятия. Петя подошел к матери и, как маленький, поднырнул под ее руку, что делал десять лет назад, когда к ним пришел Дед-Мороз, которым прикинулся студент-нигериец из университета.
Людмила Ивановна подарила Пете тюбетейку, расшитую серебром, Ларисе — флакон розового масла, посоветовав капать его в ванную, а сыну ничего не подарила. Приняла душ и вышла к ним в трико и майке с растянутым воротом, обнажавшим то одно, то другое худое плечо с тесемкой бюстгалтера. От осмотра квартиры отказалась — «после», и пошла, опережая хозяев, за обеденный стол, где посреди снеди из ведерка со льдом торчала бутылка шампанского.