Дорога бежала вниз, «амбер пульман» почти летел по ней. По этой дороге они ехали вдвоем. Молодая пара на мотоцикле с коляской. Наверное, к этому моменту они перестали бояться самих себя. Простор открывался их глазам. Они начали болтать, они радовались свободе и тем приключениям, которые ждали их теперь, когда отец уволился из полиции и вырвался из своей семьи. Дорога становилась все круче, небо светлело, стало такого же цвета, как было над морем, когда мы расправились с песчаной стеной… Сколько всего наслучалось за эти дни! Я вспомнил мальчишку, махавшего отцу из окна хайфского поезда и считавшего себя профессионалом. Каким наивным я был!
— Смотри, — шепнула мне Лола, — Лунная гора.
В бледном свете зари вырисовывалась высокая гора странной формы: с одного боку она была выпуклой, а с другого украшена торчащими утесами, как зазубринами. Машина карабкалась по грунтовой дороге вверх, вся в клубах пыли. Жирные кеклики[38] разбегались из-под колес и останавливались неподалеку, с изумлением разглядывая нас: годами здесь не появлялись машины. Чем выше мы поднимались, тем прохладней становилось снаружи. Снизу открывалась широкая долина, заполненная утренним туманом, рассеченная петляющей зеленой полосой.
— Там граница, — Феликс махнул головой, — Иордания.
«Амбер» в последний раз взревел мотором, покорил вершину горы, проехал немного по камням, по никем не топтанной траве и остановился.
Лунная гора.
Дул прохладный ветер. Пейзаж внизу то выныривал из тумана, то снова терялся в нем. В небе парила, отрывисто покрикивая, хищная птица. Мне было холодно и одиноко. Лола закутала меня своим шарфом. Мы стояли неподалеку от старого полуразрушенного деревянного барака. В окнах не было стекол. Между бревен пробивалась трава. Внутри завывал ветер.
Мы медленно подошли ближе. Поднялись по кривым деревянным ступенькам. Феликс толкнул дверь. Она со скрипом подалась. Каждый звук отзывался эхом, печальным и тягостным.
От наших шагов поднималась пыль. Мы старались держаться подальше от голых стен, от покосившихся оконных рам. Сквозь половицы пробивались кустики фенхеля. Лола положила руку мне на плечо.
— Помни, что им было хорошо здесь, — шепнула она. — Они хотели остаться вдвоем, без людей с их законами и разговорами. Место, в котором прошлое не смогло бы догнать их.
— Смотрите, — шепнул Феликс.
В углу была отгорожена сломанной деревянной перегородкой комнатка — видимо, спальня. Пустая, если не считать большой, проржавевшей насквозь печки — когда я дотронулся до нее, палец мой прошел сквозь металл. Я вспомнил солдатика в комнате Зоары. Все, к чему я прикасаюсь в последнее время, такое хрупкое. И все надо сохранить в памяти.
— Смотрите, — указала пальцем Лола.
К стене был прикреплен пожелтевший лист бумаги, края его трепетали на ветру. На листе выцветший карандашный рисунок: мужское лицо, а на заднем плане — лошадь. Рисунок едва различимый, но мы тут же узнали изображенного.
— Она умела рисовать? — спросил я.
— Когда она хотела, она умела все, — ответила Лола.
Значит, я тоже стану таким.
— Смотри на своего отца, — проговорил Феликс. Он не сказал «господина отца», и в голосе его не было привычной насмешки.
На рисунке отец был красивым и молодым, с густым чубом, с улыбкой в глазах и на губах. Видно было, что он счастлив.
— Он-то любил ее, а вот она?.. — вздохнула Лола и ответила сама себе: — Она любила его любовь к ней, но любила ли она его так, как всегда хотела любить, — этого я не знаю…
Я пишу сейчас то, в чем уверен не до конца, пишу со слов Лолы и надеюсь, что она права: Зоаре было хорошо здесь, на Лунной горе, с моим отцом, по крайней мере вначале. Она не была избалованной: сама пасла овец, доила коз, убирала конюшню, готовила на керосинке еду и любила свой маленький дом.
День ото дня душа ее становилась чище. Она забыла о прежней жизни, точно это был чужой рассказ, сбросила воспоминания о ней, как змея сбрасывает старую кожу. По вечерам они любовались заходом солнца и ели свой простой ужин. Катались на лошадях, доезжали верхом до края утеса. В вышине, в одиночестве. Они мало разговаривали. Слова им были не нужны. Иногда Зоара играла на флейте…
Все это догадки. Возможно, жизнь их была куда богаче событиями, которых я своим ограниченным воображением не могу выдумать. Но воображение — все, что у меня есть, ведь отец так никогда и не рассказал, как они жили там, хранил молчание даже после того, как вся эта история с Феликсом закончилась. Есть множество вещей, о которых я не знаю и уже не узнаю.