Проходит несколько дней. Путешествие продолжается. Король по пятнадцать раз на дню заходит навестить больного отца, интересуется его самочувствием и с грустью замечает следы крови на вышитой подушке. В вечерние часы его величество прохаживается с красавицей по палубе, потом идет с ней в каюту и пленяет ей сердце забавными историями, волнительными воспоминаниями, бриллиантами и прочими драгоценными камнями. Он бы охотно развлек ее и поцелуями, но она отказывается — пока.
На следующий день старику отцу становится хуже. Он призывает дочь и монарха к себе в каюту и велит дочери во всем положиться на их друга-изгнанника, а его просит поклясться, что он будет беречь ее как зеницу ока. Над его смертным одром они клянутся друг другу в любви и вечной верности, и старик успевает еще шепнуть монарху секретный код от своего сейфа в швейцарском банке. Монарх, в растрепанных чувствах, бежит в свою каюту и записывает секретный код в записной книжке, на дверной ручке, на собственной ладони и даже на лбу юнги, случайно пробежавшего мимо, и приносит из каюты самый спелый плод земли, едва не лопающийся от сияния, и надевает его на шею своей избраннице в знак заключения союза, ведь все, что его, — теперь ее, и все ее — его, во веки веков.
Через час старик начинает агонизировать, дочь мечется по палубе, капитан связывается с ближайшим городом и вызывает врача и священника, и они проводят какое-то время в каюте умирающего, и выходят оттуда быстрым шагом, прикрывая лица, по-видимому, чтобы не заразить опасной болезнью, от которой умер старец, окружающих.
И лишь когда из закрытой каюты начинают доноситься сдавленные крики, старший матрос взламывает дверь и, к вящему неудовольствию монарха-изгнанника, обнаруживает связанных священника и врача.
Старик с дочерью, переодевшись врачом и священником, давно сошли на берег и тут же направились в ближайший аэропорт, и в этот момент они уже летят над яхтой и машут сверху монарху-изгнаннику; а пятнадцать бриллиантов, горсть жемчужин и золотые скарабеи мирно покоятся в потайном кармане платья красавицы, прильнувшей теперь к старику отцу, на удивление веселому и поздоровевшему.
И это лишь один случай из множества.
Феликс закончил рассказ и замолчал. Молчал и я. Что тут было говорить. Наступила ночь. Я с ужасом подумал о том, что еще мне предстоит услышать. Сердце Зоары билось во мне. Это рассказ Феликса сотворил со мной такое: яхта, черная река, монарх, бриллианты… Я чувствовал в себе ее силу. Из раскрытого медальона блестели ее живые глаза. Посмотри на меня, не бойся, звали они. Не бойся самого себя. Ведь ты наполовину из меня.
— Жаль, что ты ее не видывал, — усмехнулся Феликс уже знакомой мне грустной улыбкой. — Как принцесса… Одета, как никто не одет… Ее платья, ее шляпы… Эта девочка всю жизнь делала Пурим. Деньги у нее не прилипали к рукам. Говорила: это грязные деньги, деньги, покраденные у воров. Я говорил: Зоара, куколка, деньги не чистые и не грязные, деньги — просто деньги, важно только, что с ними делать. Но она — Боже мой! Сердце болит, как она бросала деньги! Просто так! На улице или в кино, в темноте, вдруг побросает в воздух десяток бриллиантов! Или с воздушного шара, на котором мы летели, — вдруг дождь из денег…
Как мне знакомо было это желание: широким жестом протянуть руку и бросить сверху, осыпать…
Мы оба аж подпрыгнули: телефонный звонок разорвал тишину.
За этим рассказом я забыл обо всем: о газетных заголовках, о том, что меня похитили, о том, что творится снаружи. Феликс снял трубку, поднес к уху, и лицо его просветлело.