Наливает мне огромную чашку чая, кидает в нее щедрую ложку сахара и дольку лимона. М-м-м, все как я люблю, только вот…
— Мам, а можно кофе?
— Чай пей!
И я пью, потому что с мамами не спорят. Когда чашка пустеет, уношу ее в раковину и мою. Сажусь обратно.
— Мам? — сглатываю.
— М-м-м?
— А почему мать может не любить своего ребенка?
Занавес.
У матери на глазах слезы, она быстро моргает, пытаясь переварить вопрос. А я мысленно закатываю глаза. Идиот? Идиот! По-нормальному спросить не мог? Обязательно вот так начинать было?
— Славочка… мы же тебя всегда… все для вас с братьями… любили и любим, даже когда вы лбами непробиваемыми стали… или ты простить нам не можешь, что в лечебницу отправили? Так ты же добровольно, мы не насилу тебя… Господи, батюшки… Как же так… неужели я недодала тебе любви?!
И все. Водопад.
— Мамуль!
Подскакиваю и обнимаю ее так сильно, как только могу.
— Вы с отцом вообще мировые! Самые-самые лучшие! Ты прости меня, мам, ладно? За все прости. За то, как вел себя, за то, что опустился. Дурак я. Только моя вина в этом, заигрался я… столько дел наворотил, мам. Не замолить моих грехов. Но твою любовь я всегда чувствовал, знал, что ты рядом.
Мама успокаивается. Вытираю слезы с ее лица, сам тяну носом воздух, потому что видеть материнские слезы выше моих сил.
— Что ты наделал, Слав?
— Девочка у меня тогда была. Прямо перед рехабом, — сглатываю. — Забеременела от меня, мам. Пришла ко мне, когда я вдрызг пьяный был.
Снова слезы. Вытираю.
— Я денег ей на аборт дал. И она сделала его.
— О господи, — закрывает лицо руками.
Сажусь на стул, потому что сил в ногах нет. Мать тихонечко скулит. И я вместе с ней. Молчим.
— Я люблю ее, мам.
— Это та девочка, которая была на маскараде?
— Да.
Мать медленно приходит в себя, я заново переживаю события. Она встает, капает валокордин в стакан, выпивает, садится обратно. Кладет руку мне на плечо, сжимает его.
Вот оно.
То, что не нуждается в объяснениях. То самое чувство, когда ты понимаешь, что тебя любят независимо ни от чего. Вопреки всему. Даже зная, что ты, в общем-то, не очень хороший человек.
— Я почему спрашиваю… Ее мать не любит… это видно, понимаешь?
— Понимаю, — нерешительно. — И нет. Не понимаю.
— Я познакомился с ее мамой и бабушкой. Бабушка души в Тане — так ее зовут — не чает. А мать… для матери ее будто не существует.
Мама молчит, обдумывает.
— Я не знаю, как это объяснить, сынок. Я вас с братьями буду любить всегда, неважно, что вы сделаете, какой проступок совершите, ведь вы мои дети, моя плоть и кровь. Не знаю, как можно не любить своего ребенка.
— Можешь дать совет?
— Могу. Если любишь — залатаешь дыры. Они останутся, ведь недолюбленные дети проживают свою жизнь, неся это бремя и понимая все до самых мелких деталей. Материнскую любовь ты не заменишь, но можешь дать свою, которая излечит больную душу. Шрамы останутся, но это лучше боли.
— Я сделаю, мам, — уверенно. — Может, поговорить об этом с ней?
— Нет. Пока сама не заговорит — не надо. Она не очень к тебе, да? После всего, что было?
— Шаг вперед — два назад.
— Ничего, ты упертый, справишься. Главное, не сломай снова девочку. И, Слав, привози ее к нам. Познакомимся по-людски.
Усталая улыбка и короткий поцелуй в висок.
— К ней поедешь?
— Поеду.
— Давай, с богом!
Глава 31. И за руку тебя, милый мой, заберу я с собой
Таня
— Танюх, айда с нами сегодня? — Светка складывает мои покупки в пакет и стреляет в меня коварным взглядом.
— Куда это?
— Ты чего! Иван Купала же!
— Ох ты ж! Точно!
Девчонки в деревне всегда любили этот праздник. Несколько лет подряд я проводила этот день с ними. Было весело, да и вообще… Какой-либо мистичности этот праздник, конечно, лишен. Все делается больше для развлечения, коих в деревне не так уж и много. Но думается мне, каждая девчонка, сплетая вечером венок, нет-нет, да и мечтает выйти замуж.
— Во сколько вы собираетесь?
— В девять. Приходи! На закате венки сплетем и начнем.
Смеюсь. Дурость такая, но чего дома сидеть?
— Ладно, приду. Форма одежды парадная?
— Попробуй только в купальнике притащиться! — веселится и тут же серьезнеет, улыбка сходит с лица. — Тш-ш, смотри, Кузьминична, Яга наша, пожаловала.
Оборачиваюсь. По проходу, среди стеллажей с продуктами, идет старожилка нашей деревни. Кто-то называет ее ворожеей, кто-то ведьмой, а кто-то обычной деревенской сумасшедшей. Местные дети кличут ее Ягой за то, что живет на окраине деревни, у самого леса. Обособленно и отстраненно.
Моя бабуля относится к ней с почтением. Ходит периодически к Кузьминичне, берет у нее травки всякие. Ничего особенного — обычные сборы от высокого давления и для хороших сновидений.
Женщина выглядит немного устрашающе, но алло! Ей под сотню лет! Точный возраст неизвестен. На голове платок, в руках трость. Не глядя на нас, выкладывает из корзинки продукты.
Ведьма ведьмой, а обед по расписанию. Усмехаюсь своим мыслям и ловлю на себе ее внимательный взгляд.
— Здравствуйте, — голос резко садится.
Та не отвечает, просто кивает.
Светка стреляет в меня глазами, наверняка задаваясь вопросом, все ли у меня в порядке с головой. Кузьминична расплачивается со Светкой.
— Всего доброго, — та посылает старушке дежурную фразу.
Женщина пытается взять пакет, но тот с виду выглядит тяжелым, ее сухонькие ручки не допрут, да и идти далеко.
— Я помогу, — подрываюсь.
Светка крутит пальцем у виска, мол, дура. Я лишь отмахиваюсь. Ну что за бредни? Она обычная старуха, а не исчадье ада.
Отбираю у Кузьминичны пакет и тяну. Тяжело, но что поделать? Назвался груздем, как говорится…
— Меня Таня зовут, — отчего-то решаю представиться.
Ну не в гробовой же тишине идти.
— Знаю. Ты внучка Маргариты.
— Угу.
Поразительно, но даже для нее я внучка Маргариты, а не дочка Ангелины. Ухожу в себя, снова размышляю.
— А я в гости приехала, — капитан Очевидность просто.
— Правильно, что приехала, — серьезно.
Башка пустая. О погоде, что ли, поболтать с ней?
— Я стараюсь раз в несколько недель приезжать.
— Зря.
Поднимаю голову, замедляясь. Кузьминична тоже притормаживает.
— Почему?
— Твое место не тут.
Нет у меня моего места, так и хочется крикнуть, но я решаю просто не отвечать. Очевидно, разговора у нас не получится. Идем в молчании. Доходим до калитки, женщина открывает ее и пропускает меня первой.
Домик у нее маленький и старый. Вокруг много вековых деревьев, небольшая грядка засажена вполне себе стандартным набором овощей и трав. Кузьминична открывает дверь в дом и заходит. Я следом.
Я впервые у нее в доме. Странно тут, конечно. Внутри сразу становится тревожно как-то, убежать хочется. Стряхиваю с себя морок. Дурь все это.
Женщина указывает пальцем на стол, и я ставлю туда пакет.
— Что ж, пойду я.
— Постой, — а голос у нее… мама…
Мурашки по рукам, и волосы на загривке шевелиться начинают. Сглатываю.
— Садись.
И я, как завороженная, сажусь. Наблюдаю за Кузьминичной, которая что-то колдует на кухне. Кидает травку в глиняную чашку, заливает ее кипятком.
Слежу за всем, как за фокусом, хотя по факту ничего необычного не происходит. Она просто хочет напоить меня чаем. Это. Просто. Чай.
Упускаю момент, когда Кузьминична оборачивается. Смотрит сквозь меня каким-то нечеловеческим взглядом, стеклянным. Белесые глаза сканируют что-то во мне, будто душу наизнанку выворачивают. Она крутит чашку в сморщенных руках и гипнотизирует… гипнотизирует… Из платка показывается седая прядь. Тонкими губами женщина дует на чашку, перебивая парящую струйку, а мне кажется, что она что-то нашептывает, хотя губы не двигаются. Шепот на каком-то ином уровне, словно из параллельной реальности.