— Мама, почему ты дома? Ты же должна лежать в больнице! — переводит взгляд на Таню: —Татьяна, это что за произвол? Как ты посмела увезти бабушку из больницы?! Ей предписан покой!
Ой, блин, ну уймите ее кто-нибудь, реально. Аж в ушах звон стоит.
— Вот именно, мама, покой, — произносит спокойно Таня и помогает бабушке присесть на табурет. — А ты сиреной тут верещишь. Бабушку выписали. Выписка в сумке, если не веришь, сама посмотри, — с вызовом.
Быть не может! Мать реально лезет в сумку и достает оттуда лист, сложенный вдвое. Внимательно читает, хмуро смотрит на свою дочь. Таня вызывающе приподнимает бровь:
— Все? Паранойя закончилась?
— Ты как со мной разговариваешь?! — находится тут же.
Сжимаю кулаки. Бля, ну не бить же ее? Хотя очень хочется заткнуть. Таня, сцепив зубы, смотрит на мать, та пытается испепелить собственную дочь взглядом. Маргарита Львовна тяжело вздыхает на табурете.
— Ты с ума сошла, Гелька? Совсем плохая стала, да? Таня — дочь твоя, а не враг!
— Ну, не знаю, мама, — кривится та. — Как только Татьяна появляется на пороге, так тебе сразу плохо становится. Придумывает глупости какие-то, лишь бы внимание привлечь к себе, а для тебя потом все больницей заканчивается.
Я знаю, это как пощечина для Тани. Незамедлительно придвигаюсь ближе к ней и нахожу ее руку. Сжимаю ледяную ладонь, пожалуй, слишком крепко, но зато так я уверен: она почувствует меня.
Поворачивается. Смотрит на меня красными глазами.
Я здесь детка, рядом. Хочешь, уйдем? Снова пойдем на речку? Будем плавать до ночи, загорать. Я напомню тебе, как могу любить, ты же, наверное, забыла, да? Или пошли на холм, будем провожать закат и целоваться. Не хочешь — так давай рванем на море?
Найдем безлюдный пляж и будем купаться голышом, а после я стану слизывать соленые капли с твоей кожи и напоминать тебе о том, какая ты прекрасная, самая лучшая на свете девочка. Только прошу, не слушай свою мать, все, что она говорит, не стоит ни одной твоей слезинки!
— Еще и этого с собой привезла! Наркоманов не было? Или ты последнего алкоголика выцепила?
Бр-р, токсик. Насрать на ее слова, у дамочки явно проблемы с крышей, подлатать бы. А еще лучше снести ее нахер, чтобы не текла.
Вижу, как у Тани дергается глаз. Она оборачивается к матери и тихо, но уверенно произносит:
— Заткнись.
— Что? — переспрашивает та.
— Я сказала: заткнись! — кричит.
Вау! Моя девочка!
— Да как ты!.. — уходит в ультразвук.
Даже замахивается, но я успеваю задвинуть рыжую себе за спину.
— Геля! — произносит бабуля сдавленно.
Заебись у нее доча, что уж тут скажешь. Матушке херово, а она решила потешить своих демонов.
— Геля, сходи к Кузьминичне, — голос совсем слабый.
Таня присаживается рядом с бабушкой, гладит по руке.
— Не пойду я к этой ведьме, — фыркает мать. — Еще чего!
— Сходи, я сказала! Она настой для меня должна была сделать, — бабушка трет голову. — Уходи.
— Да ну вас! — произносит Ангелина Викторовна обиженно и срывается.
Пробегает мимо меня и спецом толкает в плечо. Ой, бля. Закатываю глаза. Маразм такой.
Надо Татьяну увозить отсюда. Маргариту Львовну, кстати, от неадекватной дамочки тоже неплохо было увезти. Эта баба — отрава. Таня уходит из комнаты, чтобы отнести вещи, и мы остаемся с бабулей вдвоем.
— Маргарита Львовна, а вы давно были в городе? — спрашиваю наигранно весело. — Не хотите перебраться к нам? А то там Василий подолгу один скучает и ссыт мне в тапки от этой скуки. Да и медицина получше.
Бабушка устало улыбается и говорит тихо:
— Не оставлю ее.
— У вас противоядия столько нет.
— У меня иммунитет.
— Она не имеет права так разговаривать.
— Она наказывает саму себя.
— Мне показалось, что она наказывает кого угодно, но только не себя.
— Не тебе судить.
— Может и так, — чешу отросшую щетину на подбородке. — Только вот вывозить все это вы сколько еще сможете?
— Она со мной по-другому разговаривает, — вздыхает горько. — Это в нее при Нюшеньке черти вселяются.
— Никто в нее не вселяется. Она просто ненавидит собственную дочь. Не стоит оправдывать ее злость нашествием нечисти.
Маргарита Львовна поднимает на меня бесцветный взгляд:
— Она дочь моя. Кровь моя, хоть и отравленная. Оставлю ее одну — пропадет. А у Танюши теперь ты есть. Защитишь?
— И глотку перегрызу за нее.
Кивает:
— И на том спасибо.
Глава 40. Сдавайся
Слава
— Не слушай ее, — переплетаю Танины пальцы со своими и тяну ее за собой.
Так как я сорвался сюда неожиданно и даже не заезжал домой, у меня образовалась заминка в работе. Некритичная, но тем не менее. Теперь мне необходимо позвонить отцу или Роману и передать дела на пару дней вперед, потому что я не могу бросить Таню в одиночестве. Она тут, в этом серпентарии, совсем упадет духом.
С сетью тут по-прежнему беда, вышку так и не починили. Поэтому прямо сейчас мы пробираемся через высокую полевую траву на самый верх холма.
Таню потянул за собой специально — чем меньше времени она проведет в обществе своей припадочной матери, тем здоровее будет.
— Я не слушаю, — упертая девочка.
Врет, конечно. Такое не слушать невозможно.
— Она не имеет права так с тобой разговаривать, — качаю головой и утягиваю рыжую еще выше.
— Она мать, — Таня понуро пожимает плечами.
— Мать не та, которая родила, — несу я, и девушка замирает.
Смотрит на меня встревоженно:
— Что ты такое говоришь?
Прикусываю язык. Что бы ни говорила Таня — свою мать она любит. Вспоминаю наказ моей матери: не влезать и просто любить.
Блять, ну как не влезать-то? Молча смотреть, как ее мамашка вытирает о Таню ноги? Задвигаю свои хотелки и гонор подальше:
— Прости, — сдаюсь. — Я не имею право вмешиваться.
Замираем. Рыжая молча разглядывает меня, будто переводит сказанное с незнакомого языка, а после обезоруживает меня:
— За меня никто никогда не переживал. — Подходит ближе, кладет руки мне на грудь, сминает в кулаке футболку, поднимает зеленые ведьминские глаза и прожигает взглядом: — Ты вмешивайся, Слав. Пожалуйста. Кроме тебя — больше некому.
И льнет ко мне сама. Обвивает меня руками, как канатами, и я вообще теряю связь с реальностью. Ноги подкашиваются, я валюсь в высокую траву. Таня приземляется сверху, утыкаясь носом мне в шею.
Сознательно не целую ее. Пусть сама делает первый шаг. До трясучки хочется от нее инициативы. Ей надо договориться с самой собой, потому что для меня и так все ясно-понятно.
Таня гладит меня по колючим щекам, ласкает взглядом, а у меня внутри трясется все, как будто я снова пацан, который вот-вот должен впервые поцеловать девчонку.
Пока рыжая наглаживает меня, я неконтролируемо прижимаю ее к себе за талию, вдавливая в себя.
Будто издеваясь надо мной, Таня медленно опускает голову и целует. Нежно ведет мягкими губами, дразнится. Срываюсь, переворачиваю девушку на спину и сминаю ее губы. Грубее, чем нужно, но она, кажется, не против, а я уже не могу остановиться и пру как танк.
Зацеловываю ее лицо, шею. Оттягиваю вниз лямку сарафана, бесстыдно оголяя грудь. Легонько кусаю нежную кожу. Таня вскрикивает.
В небе с криком пролетает стая птиц, а мы сходим с ума, целуемся так, будто боимся, что нас разлучат.
Здесь дикое место, нет ни души. Только я, она и высокие полевые цветы, в которых мы тонем, как в море.
Таня нескромно разводит ноги, подол короткого сарафана поднимается, оголяя белые трусики. Чистенькая моя девочка. Нагло располагаюсь меж ее бедер и расстегиваю молнию на джинсах, потому что раскаленный член начинает болеть, стянутый тисками плотной ткани.
— Сдавайся, — шепчу ей и кусаю за нижнюю губу.
— Уже давно, — смеясь, шепчет мне в ответ. — С потрохами. Неужели не видишь?
Рыжая тянет ткать моей футболки вверх, снимает и откидывает в сторону. Сжимает меня бедрами и толкает. Поддаюсь ей, переворачиваюсь на спину, и Таня оседлает меня.
Рыжие волосы красивой волной ложатся на ее плечи, покрытые веснушками. В бесстыдно растрепанных волосах торчат травинки, в зеленых глазах горит бесноватый огонь. Таня облизывает алые, пухлые, зацелованные и затертые от моей колючей щетины губы и закусывает нижнюю, сверкая белыми зубками. Стреляет в меня глазками. М-м-м, малышка хочет поиграть? Давай, моя госпожа, будь моей доминантой! Я весь твой.
Оголенная грудь с торчащими сосками призывно двигается. Ар-р-р! Сарафан смят на талии. Все так остро-вкусно, что даже колючая трава, впивающаяся в спину, только еще больше распаляет жар, возбуждая.
Порывы ветра заставляют шевелиться высокую траву, и в этом шелесте мне чудятся слова о любви и о чем-то большем. Хотя губы Тани не двигаются, они растянуты в легкой, немного нахальной улыбке, но глаза разговаривают, и вот в них можно прочитать так много всего, что тешит мое мужское самолюбие.
Но самое главное — это то, что она может быть со мной самой собой. Вот так сидеть на мне, полуголая посреди гребенного поля, и не думать вообще ни о чем.
Перехватывает мои запястья и поднимает их. Шутливо-серьезно произносит:
— Руки вверх! Вы окружены. Сопротивление бесполезно.
— А-р-р, — рычу и улыбаюсь, как пьяный. — Я весь твой. Дурак я, что ли? Сопротивляться? Когда тут такая властительница.
Опускается и кусает меня за губу, шипит:
— Ты так много болтаешь, — и целует, не давая вымолвить ни слова.
Да какие слова? Я стек в собственные трусы, умер, но уже готов воскреснуть.
Член трется о ее трусики, и я чувствую, что взорвусь сейчас без проникновения. Реально как пацан, который не может контролировать свое возбуждение. Потому что — ну какой контроль? Тут родео на всех скоростях, спасайся кто может.
Таня прокладывает дорожки из поцелуев по моей груди, спешно спускает джинсы вместе с трусами, оголяя член. Смотрит на него с азартом. Ну же, девочка, давай. Не стесняйся. Мы оба с ним твои вассалы.
И она, стрельнув в меня глазами, опускается. Вбирает член в горячий влажный ротик.
— Ох ты ж черт, — шиплю.
Голова идет кругом. Откидываюсь на траву и прикрываю глаза, кайфуя. Все это так пронзительно, так жарко, что я горю ярким пламенем.
В какой-то момент не сдерживаюсь и тяну рыжую на себя, помогаю варварски сорвать с нее белье и усаживаю на себя. Сразу. До упора.
Таня вскрикивает и тут же начинает двигаться на мне. Это не родео, нет. Это гребаный безумный танец. Притягиваю ее к себе за затылок и целую, просовываю язык в ее покладистый ротик и трахаю ее им.
Отрываемся как беспредельщики, и никто нам не посмеет сейчас запретить любить друг друга. На пике Таня вскрикивает и ложится на меня, а я изливаюсь в нее — вообще без сил выйти.
Дышим, смеемся, целуемся. Помогаем друг другу одеться. Мы усталые, бесстыдные, с красными засосами, мятой одеждой и травой в волосах.
Это больше чем любовь. Это небо.