— Сдавайся, — шепчу ей и кусаю за нижнюю губу.
— Уже давно, — смеясь, шепчет мне в ответ. — С потрохами. Неужели не видишь?
Рыжая тянет ткать моей футболки вверх, снимает и откидывает в сторону. Сжимает меня бедрами и толкает. Поддаюсь ей, переворачиваюсь на спину, и Таня оседлает меня.
Рыжие волосы красивой волной ложатся на ее плечи, покрытые веснушками. В бесстыдно растрепанных волосах торчат травинки, в зеленых глазах горит бесноватый огонь. Таня облизывает алые, пухлые, зацелованные и затертые от моей колючей щетины губы и закусывает нижнюю, сверкая белыми зубками. Стреляет в меня глазками. М-м-м, малышка хочет поиграть? Давай, моя госпожа, будь моей доминантой! Я весь твой.
Оголенная грудь с торчащими сосками призывно двигается. Ар-р-р! Сарафан смят на талии. Все так остро-вкусно, что даже колючая трава, впивающаяся в спину, только еще больше распаляет жар, возбуждая.
Порывы ветра заставляют шевелиться высокую траву, и в этом шелесте мне чудятся слова о любви и о чем-то большем. Хотя губы Тани не двигаются, они растянуты в легкой, немного нахальной улыбке, но глаза разговаривают, и вот в них можно прочитать так много всего, что тешит мое мужское самолюбие.
Но самое главное — это то, что она может быть со мной самой собой. Вот так сидеть на мне, полуголая посреди гребенного поля, и не думать вообще ни о чем.
Перехватывает мои запястья и поднимает их. Шутливо-серьезно произносит:
— Руки вверх! Вы окружены. Сопротивление бесполезно.
— А-р-р, — рычу и улыбаюсь, как пьяный. — Я весь твой. Дурак я, что ли? Сопротивляться? Когда тут такая властительница.
Опускается и кусает меня за губу, шипит:
— Ты так много болтаешь, — и целует, не давая вымолвить ни слова.
Да какие слова? Я стек в собственные трусы, умер, но уже готов воскреснуть.
Член трется о ее трусики, и я чувствую, что взорвусь сейчас без проникновения. Реально как пацан, который не может контролировать свое возбуждение. Потому что — ну какой контроль? Тут родео на всех скоростях, спасайся кто может.
Таня прокладывает дорожки из поцелуев по моей груди, спешно спускает джинсы вместе с трусами, оголяя член. Смотрит на него с азартом. Ну же, девочка, давай. Не стесняйся. Мы оба с ним твои вассалы.
И она, стрельнув в меня глазами, опускается. Вбирает член в горячий влажный ротик.
— Ох ты ж черт, — шиплю.
Голова идет кругом. Откидываюсь на траву и прикрываю глаза, кайфуя. Все это так пронзительно, так жарко, что я горю ярким пламенем.
В какой-то момент не сдерживаюсь и тяну рыжую на себя, помогаю варварски сорвать с нее белье и усаживаю на себя. Сразу. До упора.
Таня вскрикивает и тут же начинает двигаться на мне. Это не родео, нет. Это гребаный безумный танец. Притягиваю ее к себе за затылок и целую, просовываю язык в ее покладистый ротик и трахаю ее им.
Отрываемся как беспредельщики, и никто нам не посмеет сейчас запретить любить друг друга. На пике Таня вскрикивает и ложится на меня, а я изливаюсь в нее — вообще без сил выйти.
Дышим, смеемся, целуемся. Помогаем друг другу одеться. Мы усталые, бесстыдные, с красными засосами, мятой одеждой и травой в волосах.
Это больше чем любовь. Это небо.
Глава 41. Скажи, зачем нужны слова — они жестоки
Таня
Вот уже два дня мать всячески избегает меня. Не разговаривает, стоит только мне зайти в комнату — сбегает. Сегодня утром Славе пришлось уехать, но он обещал забрать меня завтра вечером. Именно поэтому весь день я хожу в прекрасном настроении, которое не может испортить даже кислая мина матери.
Я буквально порхаю, бабочки внутри расправляют крылья и взлетают. Внизу живота разливается приятное тепло. Тот секс в поле — вообще нечто. Я заливаюсь краской до самых ушей, едва только вспоминаю нас.
После нашей близости я совершенно оторвалась от реальности. Мы настолько расслабились и забили со Славой на все, что я даже ночевала с ним в гостинице. Плевать на мать и на пересуды. Хотя какие тут могут быть пересуды, если мы со Славой вместе?
Весь день матери нет дома. Бабуля хочет, но, видно, остерегается поднимать интересующую ее тему, лишь бросает на меня жалостливые взгляды.
— Ну спроси уже что ли, бабуль, — стараюсь говорить спокойно, но голос все равно дрожит.
Не хочу я ворошить то прошлое, ну правда.
Отставляю чашку с недопитым чаем и разворачиваю конфету, закидываю ее в рот. Может, хоть так получится вытравить горечь?
— Нюшенька, все ты знаешь. Что покоя не дает мне.
— Рассказывать нечего, бабуль. Уже нечего. Я была молода, одинока, брошена, растеряна и испугана.
Рассказываю ей сжатую безэмоциональную версию произошедшего. Тем не менее бабуля все равно тихонько плачет. Подсаживаюсь ближе и обнимаю ее.
— Все хорошо уже, бабуль. То уже в прошлом.
— Кто он, Нюшенька? Отец ребенка кто?
— Слава, — отвечаю со вздохом.
— Слава? — хватается за сердце. — Твой Слава?
И снова короткий рассказ. Вдогонку заверяю, что верю ему. Доказал он уже. И не раз. И то, что раскаивается, и что винит себя, и что не помнит. Сейчас рядом со мной уверенный в себе, цельный мужчина, на которого можно положиться. От которого, как бы это ни звучало странно, хочется детей.
Я тихонько вздыхаю, бабушка успокаивается в моих объятиях. В этот момент в дом заходит мать, которая наконец-то ушла от соседки, потому что время уже позднее.
Окидывает нас недовольным взглядом и поджимает губы:
— И после этого меня винят в несдержанности? А как можно сдерживаться, когда стоит этой… — ну давай! обзови меня! но нет: — появиться, и ты, мама, снова с давлением, головной болью и ноющим сердцем.
«Оно у нее хотя бы есть. В отличие от тебя», — прикусываю язык. Молчу. Не ради нее, ради бабушки. Кто-то же должен быть адекватным из нас двоих?
— Нормально со мной все, — отвечает ба бодро. — Вот поговорила с внучкой, выяснила, что у нее все хорошо, и сердце теперь на месте.
Мать фыркает, разувается и шагает через кухню. Проходя мимо меня, задевает плечом. Ненарочно, ага.
— Да что с ней будет, — произносит жестко. — Она вон на свою голову ищет — весь поселок обсуждает ее распутство.
— А по-моему, одна ты меня осуждаешь и обсуждаешь тоже, — не сдерживаюсь.
— Кто-то же должен? — хмыкает высокомерно. — А то ты так начнешь нашим алкашам давать. У нас их мно-о-ого.
Отпивает воды из стакана и смотрит на меня презрительно.
Встаю, отбираю стакан и выплескиваю воду матери в лицо. Тут же поднимаю руку и залепляю ей пощечину. Не больно, скорее унизительно.
Я достаточно долго терпела. Мать. Мать. Мать. Была ли она хоть раз мне матерью? Настоящей мамой, которая обнимает своими горячими руками, защищает от всего мира. Обещает счастье, дарует ласку и тепло. Поет нежные песни, рассказывает наивные сказки.
Нет.
— Охладись, — говорю ей.
Голос хрипит. Я бы заплакала, но она растопчет меня, увидев слезы. Ожидаемо мать молчит, просто как рыба открывает и закрывает рот, хватая воздух.
Подхожу к бабушке и помогаю ей подняться, отвожу в спальню.
— Прости, — вздыхаю.
— Не извиняйся. Я все понимаю. Ты и так долго терпела, — гладит она меня по волосам. — Это ты прости меня.
— За что? — удивляюсь.
— За то, что защитить не получается. Видит бог, я не хотела такого для тебя. Ну что мне сделать, скажи? — плачет.
А я наоборот улыбаясь и вытираю ее слезы:
— Как что? Выздоравливать. Это будет самый лучший подарок.
Ночь сплю отвратительно. Поднимаюсь еще до рассвета. Умываюсь и возвращаюсь к себе в комнату, переодеваюсь в легкие брючки и топ. Зависаю с телефоном в руке. Пишу Славе сообщение. Какие-то нежные глупости о том, что скучаю и очень жду его.
Сижу в тишине, наблюдая в окно рассвет.
Неожиданно слышу шум в коридоре и тихонько выглядываю из комнаты. Вижу силуэт матери. Она проходит в комнату к бабушке и прикрывает за собой дверь. Та закрывается неплотно, оставляя щель.