Прохожу по коридору и беру с небольшого столика три баночки, которые мама принесла от Кузьминичны. В них была какая-то настойка, но бабушка ее выпила, теперь баночки надо вернуть.
Вообще бабушка сказала это сделать маме, но та проигнорировала. Она почему-то ужасно боится местную ворожею. Перехватываю стекляшки поудобнее и уже собираюсь отнести их на кухню, когда слышу разговор.
— Как долго это будет продолжаться? — тихо спрашивает бабушка.
— Что именно?
— Твоя ненависть к собственной дочери, — бабушкин голос ломается, ей нелегко произносить это вслух. — Раньше ты была более сдержанной и не позволяла себе опускать до подобных низостей.
— Закончилась моя терпелка, мам, — мать горько вздыхает.
— Она же дочь твоя. Единственная. Пусть нежданная, но… твоя! И посмотри, какая чудесная девочка из нее вышла. Умница, красавица, добрая, искренняя. Как можно не любить ее?
— Ты мне лучше скажи, как можно ее полюбить? — Меня будто режут. — Ведь я тебе тогда говорила, просила! — мамин голос срывается. — В ногах у тебя валялась и просила помочь мне сделать аборт! Не нужна она мне была никогда. Как напоминание о том, какая жалкая и никчемная у меня жизнь. Это ты заставила меня ее родить! А она, как будто в насмешку, родилась точной копией отца. Такая же ржавая, как и он. И воспитывать ее я тоже не вызывалась. Ты хотела ее, вот и не жди от меня тепла, ведь она не была нужна мне.
Слова как хлесткие удары, будто меня лупят кнутом, не щадя тела. Разве могут слова так больно ранить?
— Я дала тебе выбор, глупая ты женщина! — бабушкин голос звучит твердо. — Я дала тебе то, что ты не смогла дать своей дочери. А так, может, родила бы Таня и ты бы смогла восполнить на ее ребенке того, что недодала девочке. Но… Где ты была, когда она нуждалась в тебе?! У тебя был выбор: рожать или нет. А ей ты выбора не оставила.
— Не принимай ее слова за чистую монету, — мать старается говорить спокойно, но голос все равно дрожит.
— Ты же сама понимаешь, что она не врет. Совесть тебя не мучает?
— Если она и должна кого-то мучать, то ее, а не меня!
Мне кажется, я умираю. Будто попала под каток. У меня болит все. Душа, каждый орган и часть тела. Меня сковывает железом, и одна из баночек падает вниз, разбивается на мелкие осколки. Смотрю на битое стекло, на то, как оно красиво, будто слезами застилает пол.
Дверь распахивается, и наши с мамой глаза встречаются. Впервые в жизни я вижу в них что-то новое. Сокрушение.
— Таня, — произносит на выдохе.
Разворачиваюсь и выбегаю из дома.
Глава 42. Я хочу улететь, чтобы высоко и вниз не смотреть
Таня
Вылетаю из дома и несусь куда глаза глядят. Картинки перед глазами размываются, я не чувствую своего тела. Чисто на инстинктах добираюсь до пруда. Падаю на землю и опираюсь о ствол березы, на которую не так давно завязывала ленты.
Подтягиваю к груди колени и смотрю прямо перед собой, но не вижу ничего вокруг. В голове звучит голос матери. Так много ненависти и злобы. А в чем моя вина? В том, что я решила появиться на этот свет? Меня же никто не спрашивал.
Господи, неужели, родив того ребенка, я стала бы такой же, озлобленной на весь мир и собственного ребенка? Смогла бы я испытывать к маленькому подобный спектр эмоций?
— Нет, — произношу вслух уверенно и повторяю: — Нет.
Я полюбила этого малыша, едва узнала, что беременна. Если бы у меня был хоть один, самый маленький шанс на то, что получится его поднять, — я бы его оставила.
Эта утрата стала для меня непрекращающейся ни на миг, ни на минуту болью. Мне так хотелось его оставить… даровать ему жизнь. Я бы любила его и отдала последнее ради него.
В ненависти, в которой варится мать, виновата только она сама. Не зависит это от готовности к материнству. Жизнь часто подкидывает нам трудности, к которым мы порой вообще не готовы. Тем не менее мы справляемся, приспосабливаемся. Учимся на ходу. Нет моей вины в том, что она решила окружить себя желчью вместо того, чтобы стать нормальной матерью.
Сижу какое-то время, успокаиваясь. Неожиданно все становится на свои места. Объяснения ее поведению находятся сами собой. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что мне сейчас даже жаль мать.
Столько лет она растит в себе ярость, даже не пытаясь жить нормальной жизнью. А она ведь еще молодая. Ей немногим больше сорока. Даже родить еще можно и попытаться исправить свои ошибки на другом, более желанном ребенке.
Грусть уходит, оставляя после себя выжженное поле и пустоту. Я уже могу дышать. Пусть и не полной грудью, но это поправимо. Приходит четкое осознание того, что теперь для счастливой жизни мне больше не нужно искать материнского одобрения.
Отделиться от нее, пожалуй, будет лучшим решением.
Быстро моргаю и навожу фокус. Рассматриваю спокойную водную гладь и движение камыша от легкого ветра. Сколько я тут просидела? Понятия не имею. Телефон остался в доме, часов со мной нет. По ощущениям и жаре сейчас время будто бы близится к полудню.
Поднимаюсь на ноги и только в этот момент замечаю в руках две стеклянные баночки. Нужно отнести их Кузьминичне. В отличие от матери, я не боюсь эту женщину.
Из них двоих мать гораздо страшнее из-за своих слов и мыслей.
Дорога до дома старухи проходит быстро. Возле калитки замираю. Заходить внутрь без спроса как-то боязно. Беру с земли камушек и стучу им по железу:
— Есть кто дома? Кузьминична? — зову ее.
Из дома выходит женщина, замирает на пороге, щурится, будто разглядывая меня, и машет рукой.
Прохожу внутрь.
— Здравствуйте, — говорю вежливо.
Кузьминична снова лишь кивает вместо приветствия. Протягиваю ладонь, в которой лежат две склянки.
— Это вам бабушка передала. Одна баночка разбилась. Простите, — поджимаю губы.
Вместо того, чтобы забрать у меня склянки и отправить восвояси, старуха говорит:
— Проходи.
Голос хриплый, старческий, но, тем не менее достаточно сильный.
Послушно, как марионетка, захожу в дом. Удивительно, но, несмотря на то что на улице уже почти два месяца стоит устойчивая жара, в доме у Кузьминичны прохладно. Домик старый, даже очень, и я оглядываюсь в поисках кондиционера, только его нет.
Немного ежусь и переминаюсь с ноги на ногу.
— Садись, — женщина указывает на стул, на котором я уже сидела раньше.
Послушно опускаюсь на него.
Кузьминична достает небольшую коробочку, ставит ее на стол. Придвигает ко мне вторую табуретку.
— Клади сюда ногу.
Непонимающе смотрю на старушку, а та играет бровями, мол, давай. Опускаю взгляд на свои ноги и вижу между пальцев запекшуюся кровь. Ахаю и рассматриваю ступню. На ней несколько порезов. Неглубоких, но обработать не помешало бы.
Сама не заметила, как порезалась об осколки. Видимо, я была на адреналине, раз, когда при входе обувалась в шлепки, не почувствовала ничего.
Кладу ногу, и Кузьминична садится на стул напротив меня. Достает из коробочки вату, перекись и обрабатывает мне рану. Начинаю тихо смеяться и закрываю руками лицо. Все боятся эту ворожею, думают, она тут какие-то вудуистские обряды проводит. А она обычная старушка, которая даже имеет стандартный набор лекарств. Вон там лежит и обезболивающее, и таблетки от давления, и пастилки для горла. Даже противовирусное есть.
— Простите, что-то я не в себе, — стараюсь остановить смех. — Просто все в деревне представляют, будто у вас тут настоящий лекарский склеп. А у вас вон даже лекарства обычные.
Улыбается:
— Зокардис помогает быстрее каркаде.
Кузьминична обрабатывает рану и перевязывает бинтом ногу.
— Спасибо вам, — благодарю женщину и собираюсь встать.
— Сиди, — останавливает меня.
Отворачивается к плите и колдует, что-то варит. Подсыпает травы. Дует. Опять будет давать мне пить? Я вроде не просила, да и домой, наверное, пора.