Совсем близко девушка увидела сузившиеся в две щелочки, потемневшие от гнева глаза Петра Михайлика. Он крепко держал ее за плечи, впиваясь твердыми пальцами в кожу и встряхивая через каждое слово.
— Вы что, совсем ополоумели — так орать? Не знаете, что над водой все звуки разносятся далеко? Вы бы еще и свое имя прокричали! С чего вы вообще подняли крик?
Он сам почти кричал свистящим шепотом, и Владислава только хлопала глазами и хватала ртом воздух, как выхваченная из воды рыба.
— Вы… вы, — удалось ей пролепетать, дождавшись паузы, — откуда вы взялись?
— Оттуда, — мотнул он головой. — Я вздремнул, услышал ваши вопли…
— В-вы не уплыли?
— Куда? — Лясота усмехнулся наивности вопроса и детским интонациям в голосе девушки.
— Не знаю. — У нее прыгали губы, но она старалась сдерживаться. — Я нашла тут рядом дорогу. Подумала, что мы можем добраться по ней до какой-нибудь деревни, вернулась, чтобы рассказать, а вас не было. И лодки тоже не было. И я испугалась…
Слезы были совсем близко, готовые вот-вот пролиться.
— Лодки? Вы тут искали лодку? Вы бы еще дальше ушли от места стоянки! Как можно было заблудиться в трех соснах?
До Владиславы наконец дошло, что приключилось. Она просто-напросто свернула не туда. А Михайлик ее не бросил. Он тут, здесь. Держит за плечи. Он ее не бросил! От облегчения слезы все-таки прорвались дождем, потекли по щекам и из носа.
— У-у-у…
Лясота чуть отодвинулся, словно этот слезный поток грозил смыть и его. И любят же женщины лить слезы! Вот у его возлюбленной Поленьки глаза практически никогда не были на мокром месте. Так, раз или два всплакнет, да и то тайком, чтоб никто не видел ее слез. И подруги и жены его товарищей по каторге тоже умели держать себя в руках. А эта рыдает в тридцать три ручья!
— Ну извините, барышня, коли что не так сказал. Но, право, расстраиваться из-за такого пустяка… С кем не бывает!
— Много вы понимаете! — сквозь слезы запричитала Владислава. — А я, может быть, впервые осталась совсем одна. Незнакомое место, и никого рядом! Я просто не знала, что делать. Я думала… думала…
— Думать вредно, — назидательно изрек он. — А женщинам — особенно. От этого портится цвет лица.
— Да? — У Владиславы от удивления даже слезы высохли. — А мне мама говорила, что это от слез бывает.
— Как бы то ни было, сейчас ваше лицо испорчено. И советую перестать реветь. Идемте. И запомните раз и навсегда, — он выпустил ее плечи и жестом предложил следовать за ним, — что в вашем положении кричать во все горло опасно.
— Почему?
— Вы же сбежали от отчима и матери, — напомнил Лясота, шагая впереди. — И скрываетесь. Они наверняка уже заметили ваше отсутствие и объявили розыск. Если вы хотели только их немного напугать, то валяйте, дайте знать всей округе, где находитесь, чтобы первый встречный доставил вас на «Царицу Елизавету» в объятия родни. А если вам хочется увидеть своего отца, советую помалкивать и скрываться. Да и мне тоже…
Последние слова он произнес тихо, но девушка все равно услышала.
— Почему вам тоже надо скрываться? Вы ведь собирались покинуть пароход прошлой ночью. Зачем?
— Сел не на то судно и понял это слишком поздно, — вывернулся Лясота, ругая себя за длинный язык и не желая открывать своих тайн. — Но это все мелочи по сравнению с похищением человека…
Они вышли на ту прогалину, где хозяина сиротливо дожидался мешок с вещами, а трава была слегка примята. И, услышав последние слова, Владислава так и села:
— Каким еще похищением? Какого человека?
— Вас, барышня. Ваш отчим наверняка так и представит дело полиции — мол, нашелся негодяй, который украл любимую дочку с целью… ну, не знаю, что он там наплетет. Может, с целью получения выкупа или чтобы надругаться, или… не знаю и знать не хочу. Мне за это в любом случае грозит виселица. А я ведь только собирался помочь.
Владислава хотела было возразить, но вспомнила лицо князя Михаила Чаровича, его жадные властные объятия, его злой голос — и промолчала. Ее саму он, может быть, и не тронет, но вот на ее спутнике отыграется.
— Так что нам с вами надо держаться от людей как можно дальше, — подытожил Лясота. — И связываться с ними в самом крайнем случае. Да и то делать все буду я.
— А я?
— Не высовываться.