— А ты откуда знаешь? — спросила наконец Лида.
— Была там, — сказала веско, словно в чём-то уличала её. Но посмотрела на удивлённое Лидино лицо, поняла. — Он звонил мне, и я зашла, позже…
Некоторое время они молчали.
— Пойдём… Ты есть хочешь? — И, не оглядываясь, мама пошла на кухню, а Лида за ней. — Ты яичницу будешь с колбасой?
Она полезла в холодильник, вынула какой-то свёрток и вдруг опять заплакала, став на коленки, — опасная поза, потому что в полу всегда бывают какие-то гвоздики, а колготы ведь рвутся безбожно!
— Мам… — Лида присела около неё, однако на колени стать не решилась.
— Видишь, я ему купила… — говорила мама, и слова её вздрагивали. — Это делать морс — клюква, это гранатики — ему нужно в кровь, телятина — бульон ему. Я на рынок центральный ездила! — Она словно произносила защитительную речь. — А ты всё думаешь, я его не люблю. Господи! Кого же я люблю тогда?! Я с ним всю жизнь прожила!..
«Всю жизнь…» Даже в таком заплаканном и усталом виде она была и красива и молода, Марина Сергеевна Филиппова.
Так никакой яичницы у них и не получилось. Лида выпила чашку чаю с конфетой — хватит. Не до того… Сходила в ванную, почистила зубы, поводила щёткой по волосам, а сама всё думала о батяньке.
Ей никогда не делали операций, только однажды пломбировали зуб, и она не очень представляла себе, что это такое, не очень страшилась операций. Ей даже скорее казалось, что операция — вроде бы какое-то избавление. Значит, больнице скоро конец.
Но в самой-самой глубине души, где независимо от нас — и даже у самых смелых людей! — находится наш личный завод страха, зажигали огни, раздували печи, налаживали резцы. Знали, что сегодня будет работа в ночную смену.
Лида уговаривала себя как могла. А сердце ныло. И с каждой минутой всё сильнее.
Говорят, если переживаешь за того человека, которому сейчас больно или плохо, ему становится легче. Наверное, это не так. И всё же, когда настигнет нас страшный случай, давайте переживать за своих близких, давайте бояться за них. Вдруг поможет…
Лида расстелила постель, надела ночную рубашку. Шлёпая тапочками, пошла в большую комнату открыть форточку. И тут из своей комнаты её окликнула мама.
Лида вошла, мама была уже в постели. Горела лампа под глубоким колпаком, чуть пахло духами и ветерком. Они, Филипповы, все любили свежий воздух.
— Полежи со мной.
Лида не была рада этой просьбе. Даже пришлось пересиливать себя. Она легла под широкое мамино одеяло. Лежала не касаясь её. Она очень давно не лежала так. Или вообще никогда. С батянькой-то сто раз. Пока была маленькая.
Она чувствовала запах маминых волос, запах её ночного крема и очень слабый запах духов.
— Потуши свет.
В темноте мама нашла под одеялом её руку, тихо притянула к себе. Поцеловала ладонь, потом каждый Лидии палец. Так и хотелось сказать: «Пальчик…» Нет, всё-таки это раньше бывало, только очень давно.
— Никогда больше не смей так делать, — сказала мама очень мягко. — Ты моя дочь, поняла?
Лида вся напряглась, только руку старалась держать как можно свободнее, чтобы мама ничего не заметила.
Прошло время. Теперь Лидина рука лежала совершенно свободно, чуть касаясь маминой щеки. Мама спала. Лида тихо приподнялась на локте и стала смотреть на её лицо. Из окна приходило совсем мало света, и всё же Лида могла видеть, что лицо это не было ни надменным, ни крикливым.
Оно было только озабоченным, потому что и её потайной завод работал сегодня в ночную смену. Меж бровей восклицательным знаком застыла невидимая сейчас морщинка.
Она была на кого-то удивительно похожа, эта спящая женщина. И сердце застучало у Лиды: на меня! Сегодня утром она видела в зеркале то же лицо. Нет, почти то же. Да нет, совсем другое! Но то же.
Странный день. Утром она смотрела на себя. И ночью — снова… как будто на себя.
Она заложила руки за голову и стала думать: о батяньке, о Севе, о маме.
Медленно она подумала о том, что, если б сейчас было не так поздно, она позвонила бы Наде. И если б не так трудно было подняться. И вот она уже как будто звонила… «Надя, я всё поняла…» Что же поняла она? Так трудно разобраться в этом сквозь сны. Выплыло мамино лицо и Севкино. Потом она услышала слова, которые сказала сама себе в метро: «Я права! Почему же я должна прощать их?» И почувствовала, что слова эти отчего-то нехороши. И говорила их, оказывается, не Лида, а чужая какая-то, неприятная женщина.
Она ещё не могла понять в ту минуту, что прощают, как и любят, без всякого расчёта!