Выбрать главу

Едва миновали последние домики по Заводскому тракту, все шестеро запели «Интернационал». Офицеры обозлились, кто-то выдернул из кобуры револьвер:

— Молчать!

— Оставьте их, — вяло сказал Корочкин. — Не на свадьбу едут…

Они понимали, куда и зачем их везут, поэтому, наверное, и пели свою главную песню. Но Корочкин велел не мешать не из сочувствия. Его «человек», неведомый другим офицерам, пел яростнее всех остальных, и Корочкина это привело в изумление. Собственно, не то даже, что злейший враг рабочего движения проникновенно выводил приятным тенором слова про мир насилья, который следует разрушить до основанья, а потому, что было в этом сочетании — мерзавца и произносимых им святых для остальных обреченных слов — нечто противоестественное и даже, как показалось Корочкину, инфернальное…

Въехали в лес. Он был сумрачен, дорога петляла среди замшелых елей, по сторонам поднимался папоротник, дурманящий запах тайги ударил в ноздри, у Корочкина закружилась голова.

«Хватит», — он постучал по крыше кабины.

Остановились, арестованные сидели молча, Корочкин приказал своим разойтись в обе стороны дороги, «вы — боевое охранение», — объяснил он, и тут вмешался «человек», сказал насмешливо: «Господин поручик, боевое охранение выставляется для боевых дел, а не для палаческих». Кто-то из обреченных хмыкнул, все дружно рассмеялись, Корочкин настолько был этим смехом ошеломлен, что даже не отреагировал, все внутри оборвалось, и вовсе не в том смысле, что страшно стало, и даже не в том, что слова эти «человек» произнес, и значит, скрытый цинизм ситуации достиг апогея: сейчас все шестеро были для него едины, «человека» он почему-то не выделял, но невозможность происходящего стала столь очевидна, что воцарилось долгое молчание. Надо было что-то делать, Корочкин приказал:

— Начинайте копать, — с двоих он снял наручники и развязал им ноги.

— А ведь вы, белые, — и не люди вовсе, — сказал арестованный, выбрасывая из кузова лопаты. Он тронул Корочкина за рукав: — Нас убьете — так и ваши двое там погибнут. — Подождал, не ответит ли Корочкин, но тот молчал, и арестованный, поплевав на руки, цепко ухватил черенок лопаты: — Что ж, поторопимся, ибо перед смертью не надышишься.

Копали прямо на дороге, яма аршин пять в ширину и два в глубину образовалась быстро — грунт в этих местах был песчаный, легкий. Корочкин снова надел наручники невольным могильщикам и велел всем построиться на краю ямы. Мелькнула мысль: «Этот связан, деваться ему некуда, дело он свое сделал…» Позже Корочкин горько пожалел, что поддался слабости; в те же минуты, вдруг столкнувшись глазами с одним из обреченных — с тем, что пытался его усовестить, бесповоротно решил «своего» отпустить, и не просто отпустить, но и «надсмеяться» еще…

— Маленький сюрприз, «товарищи», — начал он, улыбаясь. — Но прежде — напутствуйте друг друга в жизнь вечную…

Подождал, пока арестованные обнялись и произнесли слова прощания, с особенным же удовольствием наблюдал, как обнимает и целует своих сокамерников «свой». «Ну и шельму воспитал, — не без удовольствия подумал, — жаль, что уйдет… То-то было бы забавно увидеть его ошеломленную рожу за секунду до выстрела…»

— Один из вас — предатель, — сказал он, не скрывая торжества. — Пятеро умрут, один уйдет. Мучьтесь до последней секунды, сволочи… — Корочкин начал стрелять, уже не следя за их лицами, теперь было не до этого.

Когда все кончилось, отомкнул наручники и развязал ноги.

— Пошел… отсюда, — сказал он почему-то шепотом.

Тот колебался, и Корочкин подтолкнул его в спину.

— Это ошибка, — сказал Краузе. — Что вы думаете о вашем человеке на самом деле — ваше дело, но обращаться с ним вы должны деликатно.

— Как вы со мной.

— Как я с вами. Ваши последующие неприятности — результат вашей несдержанности. Непрофессионализма.

— А вы догадались? О моих неприятностях?

— Не велика тайна. Ну что ж, мы подошли к финалу?

— Да. Этот мерзавец испугался и бросился бежать. Скажу правду: я поднял револьвер и хотел выстрелить ему в спину, но правдолюбец Митенька ударил меня по руке. Напрасно, впрочем. В барабане моего револьвера не было больше ни одного патрона…

Ах, Митенька, Митенька, добрый, славный мальчик… Самолюбивый и горячий, порывистый, заблуждающийся, но в общем-то — прямой и честный даже в своих заблуждениях… Знать бы тогда, что остается Митеньке жить всего несколько минут. Может, и удалось бы изменить его судьбу, повернуть ее по-другому. Да ведь можно ли знать наперед… Един Бог знает… А кто теперь в него верит? Какими глазами смотрел Митенька на убитых… Ведь понимал же — враги перед ним, а боли и отчаяния скрыть не сумел. Да и не старался. Вспомнилось, как прокрутил барабан своего самовзвода и приказал офицеру-шоферу и Митеньке предъявить свой револьверы. У шофера оставался в барабане один патрон, у Митеньки же все патроны были на месте…