Он подумал, что Краузе с его экспансией, конечно же, инфернальная сволочь, но он, государственный человек, действует от имени государства теми методами, которые находит, он же, Корочкин… Кто он?
Встал со скамейки, за решеткой бульвара тянулся к низкому небу четырехэтажный дом. Господи, здесь же была квартира Калинниковых! С того последнего разговора с подполковником он больше никогда его не видел, да и не стремился увидеть. Зачем? Тогда, двадцать лет назад — конечно, а сейчас? Ведь интересно же — что с ними стало? Зайти, осторожно расспросить соседей. О Господи, да наперед все известно: Таня умерла, мадам Калинникова — тоже, самого сгноили в тюрьме. «Белогвардеец» же… A-а, была не была: можно объяснить, что дальний родственник, из провинции, — и Корочкин решительно зашагал к дому. Он вошел в подъезд, поднялся по выщербленной лестнице и остановился у квартиры номер 8 — он помнил этот номер еще со слов Митеньки. Поколебавшись мгновение, позвонил и тут же подумал: зря. Служебной необходимости нет, а любопытство в сложившейся ситуации — чревато. Послышались мягкие шаги, двери открылись, на пороге стоял Калинников. О и очень постарел, но все еще смотрел фертом, даже потертый бархатный халат сидел на нем, как офицерский сюртук.
— Вам, простите, кого? — спросил он, подслеповато щурясь.
— Я… ошибся, — глухо сказал Корочкин, догадываясь, что Калинников его не узнает. Неужели так изменился? Да-а… Тюрьма не молодит, не красит. — Простите великодушно, я не в то парадное зашел.
— У нас только одно парадное, — пожал плечами Калинников, — впрочем, как вам угодно, — он закрыл дверь.
Корочкин спустился вниз, пожилая женщина суетилась у порога, подзывая собаку. Та не шла. Корочкин присел на корточки и свистнул, пес мгновенно подлетел. Он поймал его за ошейник.
— Вот спасибо… — разахалась женщина, — такой озорник, не знаю, что и делать, а свистеть — не умею.
— Я из провинции приехал, — сказал Корочкин, — лет десять здесь не был, зашел к приятелю — никого. Вы извините, у нас говорили, что сидит он, не знаете? Калинников?
По выражению ее лица Корочкин понял, что она колеблется — сказать или нет.
— Понимаете… — она замялась. — Теперь у товарища Калинникова все хорошо.
— Спасибо. — Корочкин ушел. Шагов через десять оглянулся: женщина смотрела вслед с тревожным недоумением.
Вернулся на бульвар, в голове мешалось. То, что Калинников сидел — это яснее ясного. Но вот то, что его выпустили… Это не лезло ни в какие ворота — с 27-го года Аникеев давал ему газеты регулярно, и он знал, что пересажали не только бывших, но и многих «своих». Это его радовало — душите друг друга, чем больше — тем лучше…
Оглянувшись, подчиняясь неистребимой профессиональной привычке, — по бульвару шли двое в серых прорезиненных макинтошах, с портфелями — чего это ему вздумалось обращать на них внимание? Стоп: он успел поймать отблеск взгляда и мог поклясться, что то был не случайный, скользящий взгляд, невзначай брошенный одним прохожим на другого, а цепкий, изучающий, вполне филерский. Кто они? От кого? От Советов или от немцев? Нет, не от Советов. Они другие. Почему? Вроде бы какая-то особенность промелькнула, задела внимание… Вот! Они весело переговаривались. Почти смеялись. Идиоты… Неистребимая страсть филеров прикрывать свои острые глаза смехом. Сколько раз в былые времена шкурил и школил своих за этот примитивный способ… Ишь, улыбаются, кретины. Не возьмут в толк, что никто здесь не улыбается. Значит, кто же они? Русские? Вряд ли… Самый глупый русский все же сориентировался бы. Да и не послал бы Краузе глупых. Выходит, это немцы? Его даже бросило в жар от подобного предположения. Значит, Краузе и в самом деле придает операции столь большое значение, что решил рискнуть своими кадровыми людьми, да еще такими дефицитными, в абсолюте владеющими русским языком?..