— Анфиса, — хмуро произнесла она, разглядывая Корочкина. Взгляд у нее был цепкий, внимательный, она словно что-то хотела спросить. Но не спросила. — Проходите в дом, чего на пороге стоять…
Корочкин отметил про себя этот типичный местный оборот: «проходите в дом»; так говорили все в этих краях — и простые люди, и интеллигенты, в отличие, например, от москвичей и петербуржцев, которые ограничились бы только одним «проходите» или «прошу». Женщина была местная.
— Благодарю вас… — Он вошел в комнату.
Она была обставлена старой мебелью, внушительной и монументальной, в былое время такие вещи любили начинающие врачи и мелкие адвокаты. Над большим квадратным столом розовел выцветший шелковый абажур, все пространство над буфетом занимала большая, плохо исполненная фотография мужчины лет тридцати, по всей вероятности, это был муж Анфисы или кто-нибудь из родственников. В углу на тумбе стоял патефон.
— Ужинать будете?.
Белобрысый кивнул, и Анфиса ушла на кухню — сразу же послышался стук тарелок. Через несколько минут она принесла блюдо с дымящейся картошкой в мундире, банку соленых огурцов и полбутылки водки.
— Прошу, — она села первой.
— Из хорошей семьи? — нагло спросил Корочкин.
— Музыке учили… Вам положить?
— Благодарю, я сам.
— Простите, я не услышала вашего имени.
Корочкин бросил на немцев насмешливый взгляд:
— Меня зовут «ты».
Она кивнула:
— Редкое имя. Ты будешь спать вместе с ними?
— Со мной, — сказал белобрысый. — А в твоей комнате с этого раза будет спать он… — Белобрысый повел головой в сторону шатена.
— Не бойся, я тебя не трону, — кивнул тот.
— Ему пока не до этого, — подтвердил белобрысый. И оба засмеялись.
Странное дело, подчас совсем незначительная деталь, нюанс в манере поведения убеждает гораздо больше, нежели целая цепочка неопровержимых фактов. Конечно же, это немцы… Зашипела патефонная игла, знакомый голос проговорил первые слова знакомого романса. Корочкин посмотрел на Анфису и почему-то подумал, что Вертинский поет про нее: «Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная, и я знаю, что, крикнув, вы можете спрыгнуть с ума…»
Потом неделю подряд они дежурили у здания городского управления милиции, бродили по улицам, ездили в трамваях и троллейбусах — в надежде случайно обнаружить «Зуева». Немцы не предложили искать его по адресному столу, из чего Корочкин вывел, что этим путем они уже прошли. С каждым днем оба все больше мрачнели.
— Нужно посмотреть за районными отделами милиции и за отделениями, — предложил Корочкин.
Потратили еще три дня, постепенно немцы привыкли к Корочкину, их бдительность не то чтобы ослабела, но как-то пожухла, покрылась патиной, потускнела. Они уже не дергали его на каждом шагу, не приставали с пустяками, у него сложилось впечатление, что ему стали несколько больше доверять. И он решил, что пришло время действовать, потому что «Зуева» увидел выходящим из подъезда управления милиции в первый же день. «Зуев» потолстел, добротный костюм, сшитый, по всей вероятности, у лучшего городского портного, придавал ему респектабельный вид. Корочкин увидел его и удивился: внутри ничего не дрогнуло. А ведь было время — боялся, что придется себя сдерживать, потому что желание броситься на гадину и сдавить ему горло одеревеневшими пальцами будет непреодолимо. Но нет… И слава Богу. Зашли в пивную, здесь было дымно и шумно, после введения продовольственных карточек пиво оставалось, пожалуй, единственным продуктом, который отпускали за деньги. Белобрысый принес три кружки и тощую воблу, которую тут же купил у одноногого инвалида с костылем, нашелся отдельный столик, сели, Корочкин сказал:
— Примитивно ищем, нужна идея, так что думайте, ты и ты… А пока покупаем или берем где-нибудь во дворе лопату — это лучше, так как продавец в магазине может запомнить лицо. Туда уедем с последним поездом, рассвет теперь ранний, в четыре часа пополуночи. Один копает, двое охраняют дорогу на подступах. Потом меняемся. Яма неглубокая, за полтора часа управимся. К шести все кончим. В это время там наверняка ни души и не ездит; никто.
— Проверить надо… — сказал белобрысый.
— Вот один из вас и поедет с последним поездом и переночует в лесу. Потом — второй. На третью ночь можно действовать.
Немцы переглянулись.
— Заметано, — кивнул белобрысый. Он употребил жаргон по привычке, хотя давно уже понял, что Корочкин этому жаргону не верит. Но действовало профессиональное правило: поскольку мысли Корочкина пока еще (и к сожалению) не подотчетны, а в реальности ему известна определенная легенда, в общении между собой эту легенду необходимо поддерживать.