— Мила, прекрати, — по его лицу пробегает тень. — Ты… — отворачивается к окну, — и выдыхает, — вся в мать.
— Нет, — усмехаюсь я. — Я, будь твоей бывшей женой, фотографии внука хрен бы отправила. Потому что ты не заслужил того, чтобы быть в курсе его маленькой жизни.
— Доброго дня, — раздается мрачный голос Адама за моей спиной.
Я должна была предположить, что обязательно решит покрасоваться перед моим отцом.
— Я помешал вашему разговору, — со скрипом отодвигает стул за спинку и садится, деловито одернув полы пиджака.
— А вы кто? — папа переводит обеспокоенный взгляд на него.
— Не мог я сидеть в машине, — Адам игнорирует вопрос. — Алексея сегодня прямо не заткнуть. Его понесло в очень философские дебри, и я решил ретироваться.
— Погулял бы, — шепчу я, медленно выдыхая.
— Прости, — смотрит тяжелым взглядом на моего отца, — я не смог перебороть, свое любопытство.
— Вы мне ответите, кто вы такой?
— Ну, как не посмотреть на того, кто первым разбил твое сердце, Мила, — Адам недобро щурится. — И кого ты искала в мужчинах.
Глава 46. Я позвоню?
— Да кто ты такой, черт возьми? — отец нервничает под прямым и тяжелым взглядом Адама.
— Второй мужчина, который разбил ее сердце.
Материться охота. Громко и зычно. Замираю, когда Адам неожиданно накрывает мою ладонь и мягко ее сжимает.
Снаружи я будто камень, а внутри что-то настороженно и недоверчиво вздрагивает.
Желание спрятаться за широкую спину Адама и позволить ему меня сейчас защитить перед жестокой реальностью, в которой у меня не было отца, но может быть другой мужчина.
Мужчина, которому можно довериться.
— Так это ты отец Вани? — удивленно приподнимает бровь.
— О котором ты, вероятно, ничего не знаешь, — с насмешкой отвечает Адам. Отец опускает взгляд, молчит долгую минуту и вновь смотрит на меня:
— Я ожидал от отцовства совсем другого, Мила. Я ждал милого розового пупса, а ты была маленьким чудовищем с самого рождения. Я тебя даже на руки взять не мог, потому что ты сразу в крики и визги, будто ты меня возненавидела с первого, своего вздоха.
Я не буду плакать. Не буду.
— И чем старше ты становилась, мне, как отцу, легче не становилось. Ты обижалась, кидалась кашей, кусалась… И лишь иногда у нас выходило поиграть, подурачиться. Я себя с тобой чувствовал, как на минном поле, и любой неверный шаг мог окончиться истерикой.
— Только не говори, что ты ушел из семьи из-за дочери-истерички, — сипло шепчу я.
— Нет… но… когда ко мне подошел Коля и вежливо попросил поиграть с ним в мяч. И за всю игру ни разу не упал на спину с криками и визгами, я был удивлен.
Коля — это сын его любовницы. Он моего возраста. А еще он мерзкий и хитрый говнюк, которому я бы и сейчас с удовольствием откусила нос.
— А я не зря пришел, — Адам откидывается на спинку стула, зло буравя взглядом моего отца, — вы отличный пример, кем не надо быть со своим ребенком.
— Да, я был плохим отцом для тебя, — тоскливо смотрит на меня. — И это чувство несостоятельности и вины всегда со мной. Каждая наша с тобой встреча заканчивается моим поражением.
— Так ты каждую нашу встречу воспринимал, как войну с маленькой девочкой?
— Я рядом с тобой был беспомощным, Мила.
И тут мое внимание переключается на водителя Алексея, который шагает мимо окна, у которого мы сидим. Он косит заинтересованный взгляд на моего отца, а затем, заметив, что я на него смотрю, делает вид, что он тут просто прогуливается.
— Я не был и не смогу стать для тебя героем.
— Ты меня не любил, — тихо отзываюсь я.
— Не говори так.
— Не любил, — повторяю я.
Вот оно логичное объяснение, которое я пыталась найти все эти годы. Мой отец меня не любил.
Поэтому я была слишком громкой, слишком капризной, слишком злой.
— Вот ты опять начинаешь, — отец хмурится.
— Возможно, в тебе было зачатки чувства долга передо мной, — слабо улыбаюсь я. — Но той безусловной любви, в которой нуждается ребенок, в тебе не было. Я должна была правильно играть в мячик, чтобы ты меня полюбил.
Сердце и легкие распирает колючая боль, но я впервые не хочу бежать и прятаться от нее.
Потому что мне есть с кем ее сейчас прожить. С Адамом, который сжимает мою ладонь.
— А за тех, кого не любят, не борются, — шепчу я.
— Мила…
— Я ведь и на руках мамы кричала, и с ней на прогулках падала на спину, и в нее кашей плевалась, — тихо продолжаю я. — И в наших с ней играх я тоже фигней страдала. И она тоже чувствовала себя слабой и беспомощной с маленьким чудовищем, которого родила, но… любила меня. Любила меня неправильной, громкой, капризной. Любой. Для того, чтобы она была рядом, мне не надо было соответствовать рамкам и условиям и что-то ей доказывать.