Мимо опять шагает Алексей и вновь косится на моего отца. Адам медленно выдыхает.
— Что происходит? — едва слышно спрашиваю я у него.
— Не обращай внимания.
— Не надо меня обвинять в том, что я тебя не люблю, — отец сжимает кулаки. — Да, мне с тобой сложно. Ты непростой человек.
— Мне теперь нет смысла обижаться на тебя, — с тихой печалью вглядываюсь в его глаза. — Ты был не в силах дать мне то, что я от тебя ждала. И без разницы, сошелся бы ты вновь с мамой или нет, — закрываю глаза, — я тебя прощаю, — опять всматриваюсь в его лицо, — и я теперь не буду требовать от тебя борьбы за меня, за маму. И не буду прятаться от тебя, пап. Я стану отвечать на твои звонки, как на любые другие. Мне не вычеркнуть тебя из своей жизни, и я… принимаю твою нелюбовь. И такое бывает.
А Алексей тем временем притаился у фонарного столба. Поглядывает в нашу сторону, притворившись, что очень увлеченно копается в смартфоне.
— Я… не этого ждал…
— Я опять не оправдала твоих ожиданий? — горько усмехаюсь я. — Наша встреча должна была закончиться объятиями, улыбками и правильным чаепитием с уютной болтовней? Так?
Он встает, и Адам хмыкает:
— Тактическое отступление?
Отец в ответ лишь едва заметно хмурится.
— Понимаю, — Адам медленно кивает, — у вашей дочери очень завышенные требования к окружающим. Это же возмутительно! Требовать от отца любви.
— Я был рад встретиться, — отец неловко касается моего плеча.
Я знаю, чего он ждет. Что я встану, обниму его и сыграю в то, чего между нами нет. Доверия и тепла между папой и дочкой.
И встаю, потому что мне больше нечего ему доказывать, и принимаю его объятия, в которых много вины, но нет любви.
— Я позвоню?
— Звони.
— А если попрошу еще о встрече?
— Я приду, — киваю я, и папа шагает прочь.
Я оглядываюсь. У двери он оборачивается и выходит.
Я сажусь, и Адам рывком привлекает меня к себе:
— А ну, иди сюда.
Глава 47. А теперь поплачь
— А теперь поплачь, — Адам прижимает меня к себе и душит в объятиях.
— Я не хочу.
— Врушка.
Я медленно выдыхаю, сдерживая обиду и жалость к себе. Нет. Не к себе сегодняшней, а к себе, маленькой девочке, которая отчаянно любила папу и своими капризами пыталась добиться от него объятий.
— Можешь с чувством поплакать, — шепчет Адам.
— Тут люди, — едва слышно отвечаю я.
— Ну и что? Тебе с ними в разведку идти? Или ты клятву давала, что не будешь перед ними плакать?
Задумываюсь, а Адам тем временем ловким рывком приподнимает меня и усаживает к себе на колени.
— Что ты делаешь?
Всматривается в глаза и мягко с нежностью улыбается, а у меня сердце сжимается и готово выпустить из себя накопившееся детское отчаяние.
— Ты замечательная. Была, есть и будешь.
— Прекрати… — мой голос предательски дрожит.
— И тебе очень не повезло с отцом.
У меня подбородок и плечи вздрагивают, и в следующую секунду я с рёвом утыкаюсь ему в шею.
Я — замечательная. И я была замечательной даже тогда, когда плевалась кашей и кричала. Я училась жить, и мне в этом помогала только мама, а папа испугался своей слабости перед капризным ребенком.
Адам покачивает меня в теплых объятиях, и моя маленькая Мила ревет от обиды еще громче. Захлебывается в слезах, вцепившись в рубашку, и самозабвенно выплескивает на сурового и молчаливого мужика истерику, которую должна была прожить много лет назад.
Всхлипы затихают. Воротник Адама и его шея мокрые от моих слез. Хочу сползти с его колен на стул, но он заботливо и аккуратно вытирает мои щеки, вглядываясь в глаза:
— Полегчало?
— Наверное.
— Этому я у тебя научился, — серьезно отвечает он. — Мне надо было Ваню также к себе прижать, когда его накрыло от слюней Конфетки.
Откладывает салфетку и вручает мне чашку с остывшим чаем:
— Любую непонятную ситуацию спасут обнимашки.
Делаю глоток мятного чая, и тихо спрашиваю:
— Ты Ваню любишь?
— Люблю, — тихо отвечает он и не отводит взгляда. — Я его люблю за то, что он есть. И да, это для меня странно, что в маленьком мальчике можно с первого взгляда признать свою кровь.
— И сомнений никаких не было?