– Ну, звиняйте! – развел руки Данька. – Прикованных скелетов нема!
А меня всего будто теплом обдало, и закопошилось понимание, отчего именно здесь, в «родовом гнезде», так легко и просто давались ментальные штудии.
– Ромуальдыч… – вытолкнул я дрогнувшим голосом. – Скажи, чтобы все вышли. На минутку.
Глянув на меня, Вайткус кивнул, ничуть не дивясь причуде начальника Центрального штаба НТТМ.
– Ребята! Девчата! Вы… етто… наверх!
– А что будет? – страшно заинтересовалась «девушка с метлой».
– Узнаешь первая, Томочка!
Подвал опустел, лишь сверху наплывали молодые голоса, и я прошелся из угла в угол, сам плохо понимая, что же ищу. «Не та натура» ловила даже не знак, а след знака, некое указание предка. Минута истекла, и мне пришло в голову, что лучше всего не напрягать мозги, а «отпустить» их, позволив всё еще загадочному подсознанию «найти то, не знаю, что».
Тактика удалась. Меня потянуло к дальней стене. Я прикладывал руку к плотно уложенным глыбкам, нащупывая кончиками пальцев полустертые метки, и замер, ощутив за камнем пустоту.
– Ромуальдыч!
Вайткус ссыпался по лестнице, и я улыбнулся, перехватив его горящий взгляд. Верна истина, что мальчишки не взрослеют, стареют только.
– Зубило и молоток!
– Етта… Щас!
Выбить твердейший известковый раствор оказалось непросто, но неведомый каменщик заделал его лишь снаружи, для видимости нерушимой кладки.
Подчистив швы, я расшатал отесанный камень и вынул его, за ним второй. На меня пахнул воздух, застоявшийся за четыре века.
– Посвети! – мой голос сорвался на сиплый шепот.
Дрожащий луч фонарика отразился от бронзовых полос, оплетавший ларец с высокой резной крышкой.
Громко сопя, я потянул его, перехватился и опустил на пол.
– Да он не заперт! – вырвалось у меня.
Сундучок прятал в себе пухлые рукописные книги – желтоватый пергамент покрывали четкие строки, а миниатюры поражали нетленной яркостью красок. Сверху же лежала стопка исписанных листов из коричневатой бумаги, сшитая в подобие толстой тетради.
– Ох… – выдохнула Тамара, заглядывая мне через плечо, и тоненько запищала: – Ребята, ребята! Сюда! Тут клад! Тут культурные ценности! Скорее…
Я осторожно коснулся ладонью тетради, ухватывая зрением первые строчки, и будто расслышал смутный голос: «И понеже смотрения Божией милости всюду исполняшеся, пишу во еже слово мое доиде и до правнука правнуков…»
Вечером мы собрались в номере гостиницы – я с Ритой, Ромуальдыч и Корнилий. Люстру погасили для пущей атмосферности, лишь тяжелая настольная лампа заливала светом столешницу. Старец склонился над рукописью, близоруко щурясь, и шевелил губами.
– Непонятное что? – заерзал Вайткус.
Корнилий медленно покачал головой.
– Нет, писал человек грамотный, и почерк каллиграфический, буковка к буковке… – он пристально глянул на меня. – Это вовсе не записная книжка целителя, как вы предполагали, Миша. Ваш предок не делится секретами… Вернее, делится, но…
– Что-то вы мямлите, батюшка, – сощурился Ромуальдыч.
– Я не священник, – бледно улыбнулся Корнилий. – Просто… Миша, это даже не дневник. Это письмо. И оно адресовано вам.
– Да не может быть… – затянула Рита, и смолкла, с легким испугом взглядывая на меня.
Я же в этот момент чувствовал знобящий холодок – и немного смешную гордость за предка. Смог-таки! Достучался, дозвался!
– А доказательства? – Вайткус навалился грудью на стол.
– Да вот же! – Корнилий поводил пальцем по строчкам с завитыми хвостиками, и перевел: – «Пишу к тебе, Михаил Петров сын, роду нашего продолжатель и за Гариных, будущих и былых, заступник. Народишься ты на свет… так… тут от сотворения мира… м-м… ну да, в лето тысяча девятьсот пятьдесят восьмое… м-м… пишу о том не из гордыни, а доверия твоего для. Аще… м-м… если Силы соберу поболе, то прозреваю грядущие лета. Молю бога, чтобы не ошибиться мне, но должен ты облечься давеча Силой великою. Помни – то весь род твой делится ею с тобой. Я, Онфим, Радомир из Новугорода, Рогволт Меченосец, Халег Степняк и прочий люд. Все мы с тобой, правнук правнуков моих. А Сила пригодится, бо могущественные вороги грозят тебе…»
Корнилий читал, запинаясь порой, в глазах у Риты разгоралась тревога, а я успокоительно улыбался ей, не притворяясь нисколько.
Олександр, Онфим, Радомир… Они давно умерли, ибо смертны, как все. Но, пока мои предки живы – там, в своих родных временах, – они вечны.
Парадокс? Пускай! Но он греет пуще всякого огня.
Глава 6
Среда, 9 ноября. Ближе к вечеру
Москва, улица Малая Бронная
Солнце село где-то за Химками, но сумерки пока не налились той чудной прозрачной синью, что заволакивает видимый мир, пряча скучную суетность и выставляя напоказ ежевечернее волшебство.
За окнами квартиры Игоря Максимовича скорбно качалась голая ветка, словно отмахиваясь от студеного ветра, а по эту сторону стекол разливалось живое тепло.
– Колоссально! – заволновался Котов, вчитавшись в перевод первых страниц послания Олександра. – Просто ши-кар-но! Вы только представьте себе, Миша, эту великую очередь ваших пращуров, что помогают вам из глуби времен!
Усмехнувшись, я покачал головой.
– Эмоционально – понимаю, Игорь Максимович, но, как начинающий физик…
– Мишенька! – ласково выговорил наставник. – О чем вы? Светила физики имели наглость замахнуться на пространство и время, но даже простейшей гравитации объяснить не смогли! Не зря же квантовая механика и теория относительности никак не сойдутся. Да нам еще десятки лет копить и копить факты, дожидаясь очередного гения, что сможет выстроить их в непротиворечивую версию! Помните, мы говорили о человеческом мозге? Вот же он! – он шлепнул себя по голове. – У каждого из думающих людей, и даже у дураков! А толку? Ученые закопались в синапсы, постсинаптические мембраны, нейромедиаторы, но никто не приблизился ни на ноготок к пониманию элементарного! Как человек мыслит? Что такое душа? Спросишь, а в ответ безмолвие… А физика… Беда в том, Миша, что физика пространства и физика времени отсутствуют напрочь. У меня, например, не пропадает сильное подозрение, что так называемый эффект Казимира связан вовсе не с вакуумом, который пустота и ничто, а с пространством. Возможно, лишь с одним из пространств, сопредельных нашему. Спрашивается, кто может доказать, что я неправ? Или прав? Да никто! А уж время…
– Козырев, вроде, что-то такое исследовал, – припомнил я, – но его ассиметричная механика никого особо не вдохновила.
– Не удивительно, – пожал плечами наставник. – Ученые тоже люди, а человеку свойственно упрощать. Надо довести сложную сущность до убогого примитива, чтобы постичь ее. И никого особо не тревожит мелкий фактик: упрощение искажает суть. Свели пространство к объему, к трем измерениям, и довольны! Но ведь ширина или длина – всего лишь математические абстракции, и они не способны, скажем, искривляться, как реальное пространство. А время… Ха! А что нам время? Измыслили четвертое измерение – и всего делов! Но мы-то с вами живем в реальном, физичном мире… Бесконечном и вечном, и все еще непознанном. Пускай все эти титаны и светила расстраиваются, что никак не выпишут формулу всего, а лично меня радует истинное положение, когда Вселенная таит еще неисчислимое множество загадок! – встав, он подошел к камину, и склонился, чиркнув спичкой. Наструганные лучины быстро загорелись, подпаливая бересту, облизывая торопливыми языками сухие поленца, и вот затрещал, загудел огонь, разбрасывая по стенам и полу дрожащие отсветы. Котов облокотился о каминную доску из малахита, заняв академическую позу, и повел свободной рукой: – Ваше перемещение из будущего, Миша, лишь подтверждает чудовищную сложность физического времени. Время, время… Оно приберегло для будущих исследователей поразительные тайны, вроде… м-м… темпоральной относительности.