— Зачем Господь создал кровососов? — спросил Рафаэль свою старшую сестру Иоланду. — Разве Он не понимал, что творит?
Иоланда, красотка Иоланда, источающая нежный аромат, с надушенным, заправленным за пояс кружевным платочком, даже не взглянула на брата. Занятая собственным отражением в зеркале, она расчесывала длинные волосы: их темно-русые, светлые и золотисто-каштановые пряди, к ее раздражению, рассыпались по плечам колечками.
— Что за ребячество, Рафаэль, — безучастно бросила она, — ты же знаешь — никакого Бога в небесах нет, а Дьявол не сидит на троне в аду.
На следующее утро на уроке Рафаэль задал тот же вопрос Демуту Ходжу. Мистер Ходж, которого вскоре попросят покинут усадьбу (он так и не понял, собственно, почему: он-то полагал, что вполне успешно обучает детей латыни, греческому, английскому, математике, истории, литературе, сочинению, географии и «фундаментальным наукам», учитывая, что бельфлёровские отпрыски радикально отличались как по познаниям и интересам, так и по усидчивости), забормотал что-то о том, что его положение учителя не позволяет ему обсуждать с детьми религиозные темы.
— Тебе, вероятно, известно, что твои родственники расходятся во мнениях об этом предмете — часть из них верующие, другие нет, и обе стороны с равной нетерпимостью относятся к мнению, не совпадающему с их собственным. Поэтому, боюсь, я не вправе ответить на твой вопрос — скажу лишь, что вопрос этот серьезный, возвышенный, и ответ на него ты, возможно, будешь искать всю жизнь…
Последним, к кому Рафаэль обратился, был дядя Верной — тот время от времени обучал детей «поэзии» и «ораторскому искусству». Как правило, происходило это в темные дождливые вечера, когда он был лишен возможности совершать свои прогулки по лесу. Однако Вёрнон высказался с исступленной убежденностью, смутившей его племянника.
— Говорю тебе — все создания хороши, в каждом из них Бог. А Бог, мой дорогой озадаченный мальчик, неотделим от Своих созданий.
В верхнем течении ручей был бурным, а озеро с его подводными течениями даже в спокойные дни отличалось коварством. Зато Норочий пруд был ласков и укромен, то был его собственный пруд. Других мальчиков он не интересовал. (Рыбы в нем не водилось, разве что совсем мелюзга, и даже лягушки его не жаловали.) Братья, кузены Рафаэля и их друзья больше любили озеро — там они катались на лодке, а еще ездили верхом до Нотоги, где ловилась щука и черный окунь, сом и обычный окунь, и блестящая рыба-полумесяц, и карп.
— На черта тебе сдалась эта лужа? — спрашивали они Рафаэля. — Ни дать ни взять поилка для скота!
Норочий пруд, пруд Рафаэля. Там он мог скрываться часами, и никто его не тревожил. Дедушка Ноэль упоминал этот пруд, но толком не был уверен, что имеет в виду — память подводила его. Для него участок земли за грушевым садом представлял собой лишь мокрый болотистый луг, где гнездились дрозды и куропатки, и пруда там никогда не было.
— Почему дедушка постоянно рассказывает про пруд с каймановыми черепахами? — спросил Рафаэль отца. — Никаких черепах там нет. Да и пруда, где он говорит, тоже нет.
— Твой дедушка, похоже, что-то путает, — бросил Юэн.
Времени на детей — даже на его любимицу Иоланду — у него почти не оставалось. Он вечно торопился: надо проведать фермеров-арендаторов, или поймать отбившуюся от стада корову, или съездить в банк в Нотога-Фоллз. Его лицо нередко багровело от гнева, который он держал в себе, иначе это было чревато ссорой с младшим братом Гидеоном, и, когда он проходил мимо, дети благоразумно затихали, а во время еды старались не привлекать его внимания.
— Проявляй к дедушке уважение, — строго сказал он Рафаэлю, — не смей над ним насмехаться! Чтобы я впредь такого не слышал!