Однажды Гидеон с несвойственным ему глубокомыслием сказал, что суть проклятия проста до ужаса: мужчинам из рода Бельфлёров суждена необычайная смерть. Смерть в собственной постели для них — удовольствие редкое.
— Мы никогда не умираем в собственной постели! — хвастливо хохотнул Юэн (потому что — где бы и когда это ни произошло — лично он умирать в кровати не собирался).
— Мужчины из рода Бельфлёров умирают нелепой смертью, — без обиняков сказала бабушка Делла. (Возможно, она вспомнила смерть своего мужа Стентона, погибшего много лет назад, и смерть собственного отца; а еще был прадедушка Рафаэль, умерший естественной смертью, но чье тело, согласно его же последней воле, подверглось после смерти абсурдному надругательству.) — Мужчины умирают нелепой смертью, — сказала Делла, — а женщинам суждено жить дальше и оплакивать их.
— Это не нелепость, а неотвратимость, — педантично поправил ее дядя Хайрам. (Сам он избежал смерти множество раз — и во время Первой мировой, и после нее, в конце концов заработав сомнамбулизм, не поддававшийся никакому лечению.) — Всё, что свершается во Вселенной, свершается из неотвратимости, пускай и суровой.
Вспоминали, правда, что прапрапрадед Иедидия, которого все считали святым, умер на редкость мирно спустя несколько лет после своей супруги Джермейн. Вечером накануне своего сто первого дня рождения он навсегда уснул в своей простой сосновой кровати, на старом тюфяке конского волоса (эта тесная и темноватая комната в крыле прислуги была предназначена для камердинера, но Иедидия упрямо возвращался туда — в более роскошных и богатых покоях ему было не по себе). Свои последние загадочные слова — «Челюсти пожирают, челюсти пожираются» — он, несмотря ни на что, произнес с блаженной улыбкой. Еще один Бельфлёр, Сэмюэль, сын Рафаэля, исчез прямо в одной из самых просторных комнат усадьбы, Бирюзовой, — больше его никто не видел. (Он словно испарился, а комнату с тех пор прозвали Порченой, и она была надежно заперта от детей, горевших желанием ее обследовать.) Когда-то давно ходили слухи, будто скончалась двоюродная бабка Вероника — после продолжительной болезни, в течение которой ее чудесая кожа приобрела изжелта-восковой оттенок, а запавшие глаза с темными кругами под ними сияли нездоровым блеском. Однако слухи эти оказались ложными: на самом деле двоюродная бабка Вероника жила и здравствовала, а за последние годы даже в весе прибавила и выглядела удивительно моложавой для своего возраста. Из женщин вспоминали супругу Рафаэля, бедняжку Вайолет, которая избрала поистине необычную смерть — говорили, всё из-за любви: однажды, когда Рафаэля не было дома, она просто ушла в озеро, в Лейк-Нуар. Некому было остановить ее, а тела так и не нашли. Разумеется, были в истории семьи кончины преждевременные и трагические — так расстались с жизнью Жан-Пьер с сыном Луисом, и трое детей Луиса, и его брат Харлан, о котором мало что было известно, и брат Рафаэля Артур, робкий, но упрямый Артур, погибший в тот момент, когда пытался спасти Джона Брауна[3], и другие — бесчисленное множество, в основном дети, умершие от скарлатины, лихорадки, тифа, воспаления легких, оспы, гриппа и коклюша…
А может, проклятие, как полагал Вёрнон, заключалось в чем-то простом?
«Полученное будет утрачено. Земля, деньги, дети, Бог». Но что кузен Вёрнон — тощий, встревоженный, хронически несчастный человечек, с жидкой и преждевременно поседевшей бороденкой, так и не решившийся признаться Лее в своей любви, испещрявший своими кривыми каракулями старые гроссбухи в черном переплете, которые обнаружил в столе Рафаэля (Вёрнон утверждал, что наступит день, и эти стихи перевернут мир, открыв всем истинные лица его родных — лица тиранов) — что он вообще мог знать? Поэтому никто не слушал его, даже вполуха, — все лишь нетерпеливо отмахивались от него. Но наибольшее раздражение он вызывал у собственного отца, Хайрама: дело в том, что Вёрнон вообще не удался, потому что пошел в мать, которая опозорила семью, оказавшись недостойной высокой чести, отчего ее и постарались поскорее забыть. После того как много лет назад она сбежала из усадьбы, Хайрам, на удивление немногословный, но переполненный желчи, заказал для нее надгробие из дешевого гранита в два фута высотой. «Элиза Перкинс Бельфлёр, да упокоится здесь с миром». Надгробие установили в углу кладбища, на расположенном под уклоном участке, где лежали Квини, Себастьян, Белоносик, Ясенка, Прелесть, Кроха, Лучик, Гвоздик, Горчица, Лютик, Гораций, Малыш, Маргаритка, Мышка, Хвостик и много кто еще; то были разнообразные питомцы Бельфлёро-вых детей: собаки и кошки, черепашка, необычайно крупный и красивый паук, ласковый енот, не доживший до взрослого возраста лисенок, рысенок с такой же судьбой и даже лесная полевка, а еще почти не вонявший скунс, несколько кроликов, один заяц-беляк и одна из изумительных ошейниковых змей. О расположении материнской могилы на родовом кладбище — разумеется, могиле символической, тела Элизы в нем не было, ведь она и не умирала — Вёрнон предусмотрительно помалкивал.
3
Джон Браун (1800–1859) — один из первых белых аболиционистов, отстаивавших вооруженную борьбу как единственное средство преодолеть существование рабства в США.