Не нужно бояться меня! — хотел закричать мальчик.
Он сел на плот, скрестив ноги по-турецки и ухва тив себя за щиколотки. Долго, очень долго он обозре вал свое маленькое королевство, чувствуя скорее за мешательство, чем уныние.
Замешательство, переходящее в страх.
Ведь пруд в самом деле умирал.
Но — в нем все еще кипела жизнь. Жизнь не сдавалась. Жизнь во всех ее формах.
Жуки-ныряльщики, водомерки, водяные скорпионы, стрекозы и улитки, личинки насекомых, плакун-трава и плавучий рдест, дикий сельдерей и кабом-ба, пескарики и грибы — плотные и упругие, словно сделанные из резины, хотя крошились при малейшем прикосновении. Осока, растущая в изобилии, как никогда раньше, ярко-алые ягоды трилиума и пружинистый разноцветный мох, не имеющий названия. Но здесь всегда будет планктон и водоросли, думал Рафаэль, и всегда будут пиявки.
Он резко наклонил голову набок: вроде раздался какой-то звук? Голос?
Голос пруда?
Он прислушивался долго-долго, весь дрожа. Много лет назад — у него в голове не умещалось, сколько это выходит в человеческом измерении, хотя, возможно, в измерении пруда это случилось лишь на позапрошлой неделе — этот голос, утонченный до одного-единственного звука, успокаивал его, и вдохновлял, и спас ему жизнь. Мальчик Доунов — так, кажется, его звали? какое гадкое имя, Доун! — но теперь из Доунов никого не осталось, они исчезли, рассеялись, их дом-хибарка стерта с лица земли, амбары и дворовые постройки разрушены… Однажды этот мальчик попытался убить Рафаэля, но потерпел неудачу; и в тот самый день, в тот самый час пруд явил себя ему. Он вобрал его в свои глубины, заключил в объятия, прошептав его имя, но не Рафаэль, это имя ничуть не напоминало слова Рафаэль или Бельфлёр.
Иди сюда, иди ко мне, я заберу тебя к себе, я подарю тебе новую жизнь…
В последние несколько лет мать Рафаэля, Лили, стала «религиозной». (Так родственники насмешливо называли произошедшие с ней изменения. «Теперь она у нас “религиозна”! Догадайтесь почему!») Порой она зазывала с собой в церковь детей, но Альберт, разумеется, со смехом отказывался, Вида сходила раза два, не больше, заявив, что там все так медленно и скучно, мальчики ее возраста такие неинтересные, а девочки нестерпимо пресные; Рафаэль тоже отказывался, в своей характерной робкой, но упрямой, безмолвной манере. «Но ведь Христос обещает вечную жизнь! — говорила расстроенная Лили, с огорчением, хмурясь, нетвердым голосом. — Рафаэль, разве ты не хочешь… Неужели ты не боишься лишиться вечной жизни?»
Но пруд говорил куда более ясно. Ведь он не использовал человеческую речь.
Иди же, иди ко мне, я заберу тебя к себе, я подарю тебе новую жизнь…
В некоем трансе Рафаэль растянулся на своем плоту. О, как роскошен, как чувственен, как насыщен аромат распада! Он вдохнул глубже. И не мог насытиться. Долгие месяцы, а может, годы он вдыхал этот густой, тяжелый запах гниения, болотную вонь, не осознавая, что это такое. Он только понимал, что этот аромат отличается от запаха свежей проточной воды. Свежей воды, солнечного света и ветра. И прозрачно-пенистых, стремительных вод Норочьего ручья, бегущего в нескольких милях отсюда, — правда, он не видел его уже несколько лет. (Но, возможно, ручей тоже обмельчал? Возможно — как говорят, — разработки на Маунт-Киттери уничтожили его?)
Рафаэль этого не знал. Мир за пределами пруда, простиравшийся во все пределы, не представлял для него интереса. Этот мир просто существовал; или — не существовал; почем он знал. Ему он не принадлежал.
Распад… гниение… разложение деревьев и водяных растений… Рыбы, всплывшие брюхом вверх… В этом даже была какая-то красота безмятежности. (Только сейчас он заметил: окунь издох. Возможно, уже много дней назад.) Рафаэль так долго вдыхал аромат разложения, не осознавая этого, что привык к его насыщенности, родственной ночи, словно тайный ночной кошмар обитал здесь на протяжении дня, бросая вызов грубоватой витальности солнца. У того было собственное знание, а у пруда — свое: Иди сюда, иди ко мне, я заберу тебя к себе, я подарю тебе новую жизнь…
Крысы
Изощренными и амбициозными были той осенью планы Бельфлёров по расширению своей империи, а судьба не скупилась на неожиданные дары, которые щедро подбрасывала семье: так, на одном благотворительном балу в особняке губернатора Хорхаунда юная Морна безо всякого расчета (ведь она была еще совсем ребенок) привлекла внимание его старшего сына, который теперь пылко ухаживал за ней; а однажды погожим октябрьским деньком Бельфлёры получили уведомление о том, что Эдгар Шафф скоропостижно скончался от сердечного приступа в Мехико и, согласно последней воле, оставил все состояние, в том числе усадьбу Шафф-холл, своей жене (несчастный броше-ный муж так и не изменил завещания, невзирая на вероломное поведение Кристабель, будто надеялся, что когда-нибудь сможет вернуть беглянку домой).