— Прощаете ли вы тех, кто согрешил против вас? — спросил ее священник.
— Да, — отвечала Джермейн.
И почти неслышно добавляла: «Ведь все они мертвы».
— Но стоит ли рассказывать об этом детям, поколению за поколением?
Вёрнон, семи лет, затыкал уши. Он не хотел слушать.
— Конечно, стоит! Они должны постичь тайные законы, что движут миром — в частности, такой: твой обидчик никогда не простит тебя.
Некоторые Бельфлёры недовольно морщились при одном упоминании Варрелов; и не потому, что жаждали мести (те давние события давно уже стали легендой: большинство Варрелов умерли, а их потомки обеднели и жили кто где, белая шантрапа), а потому что стыдились, что имеют отношение к столь варварскому происшествию. Охотников и зверобоев, торговцев и лесорубов, живших в том старом поселке Лейк-Нуар, — с единственной грязной улицей, с рыскающими бродячими собаками, в которых они ради забавы стреляли, проезжая верхом мимо, с галлонами кукурузного виски, тавернами, пьяными драками, вечной поножовщиной, перестрелками и поджогами — всех этих грубых полуживотных по большому счету нельзя было (как осознал Рафаэль позже) обвинять в жестокости, поскольку большинство из них были попросту недоразвиты: их интеллект находился на уровне двенадцатилетнего ребенка.
В Англии, где Рафаэль провел в поисках невесты пять месяцев, пока не встретил в тихой деревенской глуши Вайолет Олдин, его часто спрашивали о «кровной мести», по слухам, распространенной в Америке. Правда ли, интересовались англичане, что семьи там враждуют друг с другом до тех пор, пока одна из них не истребит другую полностью, до последнего человека? Рафаэль сдержанно отвечал, что подобное поведение было бы эксцентричным даже на Западе — на Диком Западе, где цивилизация еще не так крепко пустила корни. Но ведь большинство жителей моей родины, продолжал он бесцветным голосом, из которого были вытравлены малейшие следы горного акцента, родом из разных европейских стран.
Вёрнон зажимал уши, хотя остальные мальчики поднимали его на смех. А по ночам ему снилось, что он сидит, забившись в шкаф, в темноте, и кто-то тяжелыми шагами приближается к нему и шепчет мерзким голосом: Вёрнон, Вёрнон, малыш, где ты, где же ты, может, под одеялом? Или под кроватью? А может, прячешься в шкафу? И он сжимался в комок, чтобы стать еще меньше. Да он и был маленьким — размером с кошку. Так ты в шкафу, вот ты куда забрался? — ворковал голос, и вдруг раздавался ужасный удар, и сквозь дверь прорывались зубья вил. И тогда он визжал во сне, визжал — и с криком просыпался. (Впрочем, Арлетт не забили вилами в шкафу. Ее вытащили наружу, и она приняла, возможно, наиболее милосердную смерть из всех, на полу в кухне.)
Но другие мальчики, с налитыми кровью лицами, словно повзрослевшие от гнева — они хотели услышать, хотели узнать всё. Они перебивали друг друга, переходя на крик. Как мог дядя Луис не знать, что случится! Почему он не убил их первый! Рубена, и Уоллеса, и Майрона, и Сайласа, и Рейбена, и его зятя, и этого Уайли, «мирового судью», и прочих — всех до единого! Почему он не догадался, что они хотят сделать, и не убил их первый, тайком? Разве он не держал рядом с кроватью ружье? Почему в первые секунды он решил, растерявшись, что к нему пришел полицейский с помощниками и с ордером на арест? (За Луисом Бельфлёром водились грешки перед законом. К примеру, он отказывался платить штрафы, как и его отец, который не желал выплачивать некие суммы, присужденные ему по решению суда округа Нотога-Фоллз в связи с подозрением в мошенничестве — после того как Чаттарой-холл в «Серных источниках», заложенный-перезаложенный, сгорел дотла, как только его застраховали на двести тысяч долларов.) Почему он сам покорно вытянул руки, чтобы на него надели наручники — неужели не разглядел, несмотря на опьянение и всю неразбериху (впрочем, многие полагали, что он почти ослеп на правый глаз — веко закрывало его почти полностью, а правая часть лица была парализована), что мужчины, ворвавшиеся в его дом, в его спальню в два часа ночи, были в масках и в женском платье? Да еще в высоких рыбацких сапогах?
Он оказал бешеное сопротивление, рассказывали детям. Но когда нападавшие выхватили ножи, а один из них появился в дверях с вилами наперевес (собственными вилами Луиса!), конечно, он был обречен.
Но почему же он не убил их первый! — негодовали юные Бельфлёры.
Сначала Джермейн говорила, что все нападавшие были в женской одежде. Но потом изменила показания — вспомнила, что, пожалуй, не все, только трое или четверо; на них были простые крестьянские юбки, еле прикрывающие колени как раз до сапог. А на всех ли были маски из мешковины, с грубыми прорезями для глаз? Ей кажется, что да, по крайней мере, на некоторых… На всех, точно, на всех. Ведь она не видела их лиц. У всех до одного лица были закрыты.