Перед этим Гидеон любил жену Бенджамена Стоуна, до нее — девятнадцатилетнюю красавицу по имени Хестер, а еще раньше… Но все эти связи заканчивались плохо. Внезапно и плохо. Со слезами, угрозами, порой — угрозами покончить с собой — и непременно с жалобными причитаниями: «Что я сделала не так, Гидеон, в чем я провинилась, почему ты не смотришь на меня, почему так переменился…» Как это было утомительно, предсказуемо, а часто глупо! — стоило чувству Гидеона остыть, а это могло произойти за одну ночь, даже за один час — и начинались женские попреки; а щеки, покрытые слезами, по-собачьи тоскливые глаза и губы, которые он больше не желал целовать, вызывали у него легкое отвращение. «Что я сделала не так, Гидеон!», спрашивали женщины, иногда дерзким, а иногда — хриплым от отчаяния, по-детски неуверенным голосом; почему ты разлюбил меня, что я такого сделала, умоляю, дай мне еще один шанс, почему вдруг…
Хорошее воспитание не позволяло Гидеону просто оттолкнуть женщину или крикнуть ей в лицо: имей хоть каплю гордости! (Как и большинство Бельфлёров, он презирал тех, кто плакал на людях или в ситуациях, когда слезы были совершенно неуместны.) Он едва сдерживался; чтобы не заключить отвергнутую возлюбленную в объятия и покрыть ее лицо поцелуями, чтобы только успокоить ее — но он знал, что лишь продлит ее страдания. Встречал он и женщин, которые, поняв, что любовь прошла, со всей страстью и отчаянием уповали на его жалость — это презреннейшее из чувств! — и поэтому поневоле выработал тактику: вести себя как можно холоднее и рассудительнее, впрочем, неизменно галантно, пока женщина не смирится с тем, что он больше не любит ее, что «необыкновенное чувство», которое она пробудила в нем, просто-напросто зачахло.
Но почему, задавал он себе вопрос, порой с раздражением, почему все они его любят? Да еще с такой страстью?
Насколько проще была бы жизнь, часто думал он, родись он с другой внешностью! Как у его кузена Вёрнона, к примеру. Или — с другой повадкой, с другой аурой.
За месяцы, что прошли после аварии, Гидеон все больше задумывался о своей жизни, хотя думать и тем более — размышлять о чем-либо было совершенно чуждо его природе. Вообще, размышления, то есть уклонения от действий, с тем чтобы систематически думать, он считал занятием не только не мужским по природе, но и нелепым: как человек может увлекаться мыслями, всего лишь мыслями, когда перед ним лежит весь мир! Но после пребывания в больнице Гидеон начал раздумывать о своей жизни, хотя это лишь изредка касалось его семьи и брака и всего прочего, связанного с замком; зато он часто вспоминал многочисленных женщин, с которым имел связь на протяжении своей жизни.
А ведь он любил их, и каждую — со всей страстью. Любил до боли, беззаветно и отчаянно. Одну за другой, одну за другой… Его нужда в них была какой-то первобытной, неудержимой, почти пугающей; а его сексуальный голод — неутолимым. Что вовсе не отпугивало женщин — напротив, он пробуждал в них ответную страсть. Или, возможно, лишь пародию на страсть — скорее, желание, в основе своей детское, обреченное, возбуждать его аппетит, одновременно утоляя его, и таким образом тешить свое самолюбие: мол, как же я хороша и неотразима, если способна породить в мужчине такую бурю! Оказалось, что множество неприглядных слухов, которые расползлись по окрестностям — например, что он якобы причина смерти не одной девицы, — вовсе не отталкивали от него прочих, он даже догадывался, что такая репутация работает на него. Но каким порочным, абсурдным, никчемным все это казалось! Его теща, злорадная, полная презрения Делла, однажды исхитрилась и прошептала ему на ухо: после бедняжки Гарнет ни одна женщина не будет с тобой счастлива, — и, хотя тогда Гидеон ответил лишь коротким кивком, сейчас он понимал, что ее слова оказались вещими. Но разве все эти женщины, скованные по рукам и ногам цепями самообмана, заслуживали счастья? Да и сам Гидеон — все еще, безусловно, привлекательный мужчина — был уже не тот, что прежде.