— Что ж… — произнесла Гарнет. Она остановилась, часто моргая. — Я только хотела… Я подумала, раз до субботы осталось всего…
Гидеон тяжело кивнул.
— Да, нужно столько всего подготовить, могу себе представить. Ты будешь вся в делах.
— Миссис Пим рассказала мне… что ты купил аэропорт, в Инвемире, это так? Ты учишься летать на самолете?
— Да, — ответил Гидеон.
— Но разве… Разве это не опасное занятие?
— Опасное? — переспросил Гидеон. Он наклонился и стал гладить красавца кота по голове; казалось, это отвлекло его внимание, — Но мужчина всегда должен к чему-то стремиться, как же иначе. Только в движении жизнь.
— А твоя жена не возражает? — сказала Гарнет тихим, дрожащим, отчаянным голосом.
— Моя жена? — спросил Гидеон, словно не понимая.
— Да, неужели она не возражает? Ведь это, конечно, очень опасно. — Гидеон рассмеялся и выпрямился. Гарнет не могла истолковать его реакцию. — Только в движении жизнь, — проговорила она. — Я запомню это.
Она улыбнулась своему возлюбленному прелестной и печальной улыбкой, столь обворожительной, что ему пришлось отвести взгляд.
— Что ж, — прошептала она, — наверное, нам пора попрощаться. Полагаю…
Малелеил потерся о ее ноги и завел свою булькающую горловую песню, но, когда она нагнулась, чтобы погладить его, он вдруг уклонился, запрыгнул на спинку стула, а оттуда на каминную полку. Хрустальная ваза, задетая его хвостом, зашаталась и чуть не упала.
— Да, наверное, пора, — сказал Гидеон.
Он был сейчас совсем смиренен, почти торжественен. Хотел ли он зарыдать, закричать в голос, как она? В последние месяцы у него на лице появилось скорбное выражение. Но, несмотря на впалые, изборожденные морщинами щеки, глаза с темными тенями и почти жестокий изгиб губ, он был по-прежнему неотразимо хорош собой. Гарнет почувствовала укол блаженного испуга: она понимала, что обречена носить образ этого мужчины в самом потаенном уголке сердца всю свою жизнь.
— Но если, в последний миг, — вдруг воскликнула она, и сердце как бешеное колотилось у нее в груди, — если… даже на пороге церкви… Или после церемонии, когда мы будем уезжать… Знай, если ты подашь мне знак — если поднимешь руку, так, словно… словно по случайности, даже в самый последний миг, Гидеон, знай, я прибегу к тебе!
И тут несносный кот перепрыгнул с камина на стол и в прыжке все-таки смахнул вазу на пол; она разлетелась на дюжину крупных, причудливой формы осколков.
Когда новобрачные уже садились в семейный лимузин Бельфлёров и, стоя на пороге дома Деллы, махали на прощание ликующим гостям, у Гидеона, стоящего позади в тяжелом ондатровом пальто и шапке (мартовский ветер принес с собой пронзительный холод), зачесалось ухо; он машинально поднял было руку — но вдруг замер. Потому что увидел, как смотрит на него Гарнет.
Она тоже усердно махала гостям. Ее прелестные ручки в белых перчатках летали в воздухе, как пташки, чудесные волосы развевались на ветру — и вдруг, увидев, что он вроде бы хочет сделать какое-то движение, — она вся застыла. И уставилась на него с выражением, в котором смешалась надежда, ужас и неверие.
Но Гидеон не стал чесать ухо. Медленно, очень медленно он опустил руку. Я потерплю, подумал он, несмотря на сильный зуд, потерплю, пока лимузин не скроется из виду, мчась по дороге к Фоллз.
Барабан-из-кожи
Непостижимо! И зачем он вообще это затеял? По какой причине впал в такой цинизм, в такое безрассудство? Только вообразите: великий Рафаэль Бельфлёр пожелал, чтобы с него сразу после смерти (которую он, без сомнения, приблизил сам, буквально уморив себя голодом и не принимая ни одного из лекарств, прописанных доктором Уистаном Шил ером) сняли кожу и, должным образом обработав, натянули на кавалерийский барабан времен Гражданской войны, который надлежало держать, согласно его завещанию, «навсегда и вовеки веков», на лестничной площадке первого этажа у подножия раздвоенной витой лестницы, которая вела в главную залу замка Бельфлёров! Человек, построивший этот замок, решил в прямом смысле остаться в нем навечно — в виде барабана, в который надлежало бить ежедневно (опять-таки, согласно его завещанию, хотя это условие никогда не будет соблюдаться), возвещая о начале трапез, или прибытии гостей, или о других важных событиях… Немыслимая порочность! — говорили люди, смеясь и поеживаясь. А ведь он, между прочим, находился в здравом уме, так что оправдания этому не было.