В зале суда в тесноте и вперемешку сидели друзья и соседи Бельфлёров, друзья, соседи и родственники Варрелов, просто окрестные жители, которые не знали, на чьей они стороне; а еще многочисленные приезжие — некоторые из них прибыли в Нотога-Фоллз на телегах, запряженных лошадьми, а кто-то в изящных экипажах. Кто победнее, привезли с собой еду и перекусывал снаружи, на площади, несмотря на холод; а кто побогаче — останавливались в «Нотога-хаус» или «Гульд-инн» или приезжали в город на один день из своих поместий на Лейкшор-бульваре, потому что им не терпелось увидеть вдову Бельфлёр и этих ужасных людей, которые зарезали ее мужа и детей. (Некоторые из богатых зрителей в свое время знали старика Жан-Пьера, хотя не спешили это афишировать.) Чтобы женщина стала участницей этого кошмара и все же выжила!..
Бедная Джермейн Бельфлёр.
Эта несчастная.
На зарисовках из зала суда можно видеть темноглазую, смотрящую прямо перед собой женщину в глубокой скорби, лет тридцати пяти — сорока, с крупноватой челюстью и преждевременными носогубными складками. По общему мнению, совсем не красавица. Возможно, и была когда-то хорошенькой, но сейчас нет; право слово, не сейчас: в ее поджатом рте, в чуть прищуренных глазах есть что-то упрямое, почти бульдожье, вы не находите? Когда ее вызвали на место свидетеля и она села на стул на высоком постаменте, то стала казаться меньше ростом; голос у нее был нетвердый, немного в нос, какой-то бесполый и решительно не мелодичный, что разочаровало часть зрителей. А когда она отвечала на нескончаемые вопросы обвинителя, а потом на нескончаемые, въедливые вопросы адвоката обвиняемых, все заметили, как она крутила и теребила пальцами край юбки своего грубого платья, глядя в пол, словно это она была преступницей… (Газетчики были разочарованы не только внешностью миссис Бельфлёр, которой недоставало женственности и грации, но и ее показаниями: они были явно отрепетированы. Ведь, без сомнения, истица, как, впрочем, и убийцы, и большинство свидетелей, не осмелились бы рта раскрыть в таком месте, перед судьей, присяжными и толпой зрителей, не вызубри они, как дети для урока, каждое слово; в результате чего, как остроумно заметил один корреспондент из вандерполской газеты, все они — миссис Бельфлёр, и обвиняемые, и их соседи — производили на сторонних наблюдателей впечатление одной большой недоразвитой семейки с интеллектуальным уровнем и манерами запуганных овец. Какие все они неотесанные!)
Деревенщина. Горцы. Белая голытьба. (Да, именно так — несмотря на безразмерные владения Бельфлёров и бесчисленные инвестиции Жан-Пьера.) Там был старый Рейбен с ввалившимися щеками и почти беззубым ртом, с лицом, как печеное яблоко, — Боже, ну и страшилище; и эти Варрелы, впервые в жизни надевшие костюмы и галстуки, Рубен, Уоллес и Сайлас, с виду совсем больной; и этот парень, Майрон, который выглядел не старше семнадцати и озирался в зале суда с потерянной полуулыбкой. Старый Рейбен, Варрелы, миссис Бельфлёр; разве все они не принадлежат к «народцу Лейк-Нуар» с его вечной кровной местью, с дикими нравами, да что с них взять?..
Жизнь, несколько, жизней, отнятых в течение часа.
Ужасное, изнурительное средоточие всех ее мыслей: словно и сама Джермейн лишилась жизни той октябрьской ночью, вместе с остальными. Словно ничего не существовало, помимо того отрезка времени: даже не часа, а нескольких минут.
Извольте изложить суду как можно яснее и не опуская ни одной детали, что именно произошло той ночью…
В зале тишина. Тишина, то и дело прерываемая волнами шепотка. Женщины поворачивались друг к другу, прикрывая руками в перчатках свои губы и слова. Джермейн в замешательстве осеклась. Что она уже сказала, что должна рассказать, ведь она повторяла это много раз, и все переплелось, словно связка лент, словно непомерно длинная нить, может, ей лучше остановиться и порвать эту нить, и начать сначала, или лучше продолжить…
Миссис Бельфлёр, пожалуйста, расскажите нам как можно яснее и не опуская ни одной детали…
Значит, опять. И опять. Нестройная вереница слов. Она вдруг осознает, что кое-что упустила: должна ли она остановиться и вернуться назад, запинаясь и краснея (ведь Джермейн прекрасно знала — как ей было не знать, — какую жалость и презрение испытывали к ней некоторые из присутствующих, те, кто смотрел на нее часами, те, кто судил ее) — или лучше продолжать, повторяя снова и снова: «А потом я услышала, что они у Бернарда, в соседней комнате, я услышала, как он закричал», один набор слов за другим, словно она переходит бурную речку по кучкам камней, которые угрожающе шатаются под ее весом. Но она должна идти. Ей нельзя останавливаться.