В такие моменты полнейшей изоляции Гидеона вспышками, впрочем, без эмоций, посещали воспоминания. Хотя, возможно, это были не настоящие воспоминания, а лишь судороги мыслей. Он слышал, или почти слышал, голоса. Но не отвечал. Иногда одновременно говорили двое: Цара рявкал, крутани раз-другой рукоятку, и тут же полупьяный Ноэль бахвалился, мол, собственность Розенгартенов, последний кусочек головоломки — около полутора тысяч акров спиленного соснового леса, скоро будет выкуплена. (Это станет финальной сделкой. Тогда империя Жан-Пьера будет восстановлена полностью.) Потом вступала Лея, дразня его, произнося слова, которые он никогда от нее не слышал: твои сучки, твои шлюшки, как же им повезло заполучить тебя в любовники! — а потом умоляла его о помощи, жалуясь на какие-то мелкие дрязги (ее просто взбесило, что прабабка Эльвира и ее дряхлый муж все-таки переехали за озеро, к тетке Матильде, и теперь все трое отказывались переселяться, так что планы строительства нового курорта пришлось отложить, пока старики не помрут — но когда же, когда, в твоей семье все живут так долго!). А после Юэн хотел поговорить с ним о детях. Об их детях. Он был непривычно серьезен. Конечно, брат выпил, и, когда рыгал, от него несло пивом, но он был серьезен. Почти в отчаянии. Не только из-за Альберта и его аварии на новом «шевроле»: маленький гаденыш, стонал Юэн, должно быть, выжимал все девяносто, когда зацепил грузовик — девяносто с гаком на этой грязной дороге! — но из-за остальных тоже. Альберт отделался ушибами и скоро поправится — поправится и купит новую машину, а Гарт, который уехал и предал свою семью, а Рафаэль, которого никто не любил, а Иоланда?.. А дети самого Гидеона?
Голоса. Лица. Гидеон не сопротивлялся им, но и не поддавался. Он никогда не отвечал на обвинения. И не сочувствовал… Появлялась и его младшая дочка, Джермейн, и глядела так странно, упрямо, устало. В последнее месяцы она словно утратила радость жизни: глазки ее уже не сияли, движения лишились прежней резвости; Гидеон полагал, что она уже не ребенок. Совсем рядом парило ее незнакомое лицо. Но конечно, это не так! Это было ее лицо — его дочери.
Ты сам-то веришь в это, Гидеон? Что она — твоя? — с горечью поддела его Лея. — Что она вообще — чья-то?
(Потому что Лея, импульсивная, царственная Лея, тоже начала подмечать изменения в ребенке. Джермейн явно все чаще уклонялась от общения с матерью, не давала смотреть ей в глаза, стала своевольной и капризной, могла разразиться слезами по малейшему поводу. Она больше не помогает мне, тупо твердила Лея. Не хочет помогать. Я не знаю, что мне делать, я не понимаю, что происходит…)
Но, конечно, она была еще совсем ребенок. Ей не было и четырех.
Лица, голоса, наслоение воздушных масс, слегка вздыбившихся, когда он стал подниматься выше, на высоту 4500 футов. Внизу не существовало ничего. Белесые клубы тумана, а может, облаков. Холодный ветер справа — с севера; скоро ему придется развернуться на сто восемьдесят градусов, развернуться и выполнить плавный вираж, сохранив устойчивое положение среди порывов ветра, словно решивших поиграть им. Но он не станет возвращаться обратно так сразу. Ведь у него в запасе — не так ли? — полно времени. Перед вылетом баки заполнили доверху. Времени у него сколько угодно. Гидеон! — позвал голос, сначала жалобно, а потом с озорством. — Старый доходяга!
Он улыбнулся, слегка. И сам удивился Своей улыбке. Но, разумеется, он был в кабине совершенно один, даже Цара уже не сопровождал его. Гидеон! — воскликнула женщина. — Гидеон, разве ты меня не любишь, Старый ты доходяга, разве ты не любишь меня, разве не понимаешь, кто я?..
Он обернулся, лишь мельком увидав ее недоброе, скрытое тенью лицо. Но он знал, кто она такая.
Челюсти
Одна за другой были даны расписки о двухлетней отсрочке, под залог поместья. Шахты были выработаны; строительный лес, казавшийся неистощимым, был вырублен; и, хотя в хозяйствах Бельфлёров выращивали больше пшеницы, люцерны, соевых бобов, кукурузы и особенно фруктов, чем у всех их конкурентов в Долине, рынок был на спаде и продолжал падение по причине невиданного урожая по всему северу Америки. Поэтому Плач Иеремии, крещеный Феликсом (впрочем, давно, очень давно, в добрые времена), впал в отчаяние.