Словно прочитав ее мысли, девочка робко повернулась к матери. Умильный рассказ про котят, про полеты и маленькие кексы оборвался, служанка вернулась в дом, и какое-то время мать и дочь смотрели друг на друга, без слов, без улыбки, с некоторой опаской. У нее и правда очень красивые глаза, думала Лея: палево-болотного оттенка, не в Гидеона и не в меня, с густыми-прегустыми ресницами — и, как правило, сияющие от любопытства. Однако, отметила она с нахлынувшим смятением, в них нет ничего особенного.
Девочка в смущении опустила голову ниже, не сводя при этом взгляд с матери. Это была ее фирменная манера, которую Лея считала жеманной и трогательно-фальшивой, этакая псевдомольба: люби меня, не сердись на меня! — хотя девчонка прекрасно понимала, что никто и не собирается на нее сердиться (эта чепуха про сон и правда начала Лею раздражать) и что, конечно, все ее любят.
Разве Джермейн не знает, разве этот несносный ребенок не знает, как невозможно сильно ее любят?..
Видимо, что-то в лице Леи расстроило Джермейн, потому что она не сводила с матери глаз, все ниже и ниже наклоняя голову, а теперь еще и поднесла пальцы ко рту, чтобы пососать, хотя Лея строго-настрого запретила ей это делать.
— Джермейн, не надо, — прошептала она.
В саду, окруженном стеной, стояла полная тишина; ни пения птиц, ни шелеста листьев, даже в безмятежном дымчатом небе не было никакого движения, словно оно было просто гигантской перевернутой чашей с видневшимися тут и там тончайшими, с волос, трещинками. Мир словно остановился в то августовское утро, пока Лея и ее маленькая, странная дочка глядели друг на друга в молчании, становившимся все более натянутым.
Вдруг складочки между бровями Леи стали глубже — она, не думая, смахнула со стола на землю еще не раскрытую «Файненшиал таймс» и сказал, чуть не плача:
— Но что же я буду без тебя делать! Что мне делать, как дальше жить! Ведь я уже совсем близко… к завершению моего замысла — и ты не можешь, ты просто не можешь предать меня сейчас!
А через каких-то восемнадцать часов в спальне квартиры Розалинды Макс на двадцать четвертом этаже нового небоскреба — «Нотогской башни» — спящего Юэна поразили выстрелы анонимного убийцы, который всадил семь пуль в его беззащитное тело с расстояния не больше десяти футов. Пять из них пронзили ему грудь, одна прошла через правое плечо, а еще одна — скользнула по черепу. Когда Розалинда (которая по милости судьбы находилась в это время в ванной и, пока длилась стрельба, дрожала там в диком страхе) наконец вышла, то увидела, что ее брутальный любовник лежит распростертый поперек кровати, у самом изголовья, не двигаясь, весь залитый кровью.
Так же, как милый бессмысленный сон Джермейн никак не намекал на печальную участь ее бедного дяди, так и сон самого Юэна не был пророческим. Он, как всегда, спал глубоко, почти в оцепенении, с клокотанием вдыхая и выдыхая воздух; глядя на этого человека, забывшегося сном младенца, никому бы и в голову не пришло заподозрить, что его могут смущать сущие пустяки вроде сновидений, да и вообще какие-либо мысли. И это правда. Если Юэну и снились сны, он забывал их тотчас по пробуждении. Даже те, кто любил его, не мог бы причислить его к интеллектуалам, и тем не менее он питал почти патрицианское презрение к родственникам Бельфлёрам, подверженным предрассудкам. Не забивайте мне голову вашими деревенскими бреднями, говорил он, порой в шутку, а порой со злобой, в зависимости от настроения. Он ни в грош не ставил жену, чьи страхи — «я боюсь за твою жизнь» — с тех пор, как он стал шерифом, тяготили его (тяготила его и сама Лили; если бы она хотя бы ревновала к Розалинде, жаловался он Гидеону и своим друзьям, если бы выказала какое-то здоровое любопытство, негодование — он бы вовсе не возражал; но эта ее вытянутая скорбная физиономия, ее вздохи, и слезы, и идиотские «предчувствия» по поводу грозящей ему опасности раздражали его. Конечно, он любил ее — ведь браки у Бельфлёров на редкость крепки, — но чем больше она сокрушалась, тем больше времени он проводил вне дома; а когда возвращался, то часто впадал в ярость и, прижимая эту дурищу к стене, кричал прямо в ее растерянное лицо: Да как ты смеешь ставить под сомнение мою любовь?).