Она сразу все поняла. Поняла, выпустила из рук часы и возмущенно произнесла:
— Но это дорога не в аэропорт! Нам не туда!
— Тсс, — сказал Гидеон.
— Папа, нам не туда!
Даже не взглянув на нее, он прибавил скорость. Джермейн стала молотить ногами по сиденью, бросила часы на пол: пусть разобьются, пусть; потом залепете-ла, всхлипывая, что ненавидит его, что любит мамочку, а его ненавидит, что мама говорила правду, он никого из них не любит, мама права, она сразу все поняла! Но как она ни билась на своем сиденье, как ни плакала, пока вся не раскраснелась, и ее личико стало мокрым от слез, а джемпер в горошек спереди вымок насквозь, Гидеон не остановил машину и даже не пытался ее успокоить. И не думал извиняться за то, что солгал.
— Но ты же обещал, папа! — кричала она. — Ненавижу, ненавижу тебя! О, лучше бы ты умер…
Ей было все равно, что тетя Матильда, прабабушка Эльвира и старик с его вечной улыбкой ужасно обрадовались ее приезду. Ей было все равно, она продолжала всхлипывать и икать; там был ручной алый кардинал в плетеной клетке, теперь выставленной на солнце — он издавал вопросительное курлыканье; были белые леггорны и белый же длиннохвостый петух с ярко-красным гребешком — но Джермейн было наплевать; она увернулась от рук тети Матильды, и даже Фокси, рыжий кот, поначалу прятавшийся за углом дома и в конце концов, увидев, кто приехал, решившийся показаться — даже Фокси не мог отвлечь Джермейн, потому что она знала: ее предали, ее собственный отец нарушил обещание — и когда, в день ее рождения!
Старики хотели, чтобы он побыл у них немного, но у него не было времени.
— Давай я приготовлю тебе завтрак, — сказала тетя Матильда. — Я знаю, ты ничего не ел. Яйца, гречневые оладьи, сосиски, кексы — с черникой, Гидеон! У тебя в самом деле нет на нас времени?
Но, разумеется, он очень спешил.
— Ах, Гидеон, только взгляни на себя! Такой худой… — вздохнула она.
Он наклонился поцеловать Джермейн, но она с возмущением отвернулась. Ни дать ни взять оскорбленная, надменная королевна, — так что Гидеон невольно расхохотался.
— Все дело в ветре, — сказал он. — Он неправильный. Дует с гор слишком сильно, и тут же сбросит наш маленький самолетик вниз. Джермейн, ты понимаешь? В другой день, когда будет спокойнее, я обязательно подниму тебя в небо. Мы увидим и озеро, и замок, и фермы, ты увидишь Лютика на пастбище и помашешь ему, хорошо? Но в другой раз. Не сегодня.
— Но почему! — крикнула Джермейн.
Гидеон начал пятиться к выходу, маша им шляпой и улыбаясь. Но это был лишь призрак улыбки, и его глаза — они тоже были глазами призрака. И тогда она все поняла.
Она поняла. И даже взглянуть не хотела на часы, которые он ей оставил — большие, уродливые, с этими дурацкими цифрами и стрелками.
Гидеон сел в машину, развернулся и, еще раз помахав на прощанье, уехал — и вскоре исчез, но Джермейн так и не помахала ему, так и стояла, глядя вперед и прерывисто дыша; у нее не осталось слез, на щеках уже подсыхали соленые полоски, и, когда машина скрылась за поворотом узкой дорожки, она не позволила старикам утешить ее, потому что знала: больше она никогда его не увидит и ничем тут не поможешь — хоть она плачь, хоть кричи, хоть брось проклятые часы на пыльную землю и растопчи их; она уже знала.
— В другой раз, в другой раз, — шептала прабабка Эльвира, касаясь волос Джермейн сухими холодными пальцами.
Стоячая вода
В неведомых пределах, где отсутствовало небо, солнце почернело, а из-под ног исчезла каменистая суровая земля; на границах Химерии… у берегов мертвенно-темного озера… под водами мертвенно-темного озера… бог сна, по преданию, воздвиг свой чертог.
Ибо, согласно необъятной монографии профессора Бромвела Г. Бельфлёра — «Гипотеза, описывающая антиматерию», — в ткани времени существуют прорехи, «порталы», соединяющие наше измерение с зеркально-отраженной вселенной, населенной тождественными (и однако же независимыми, противоположными, абсолютно несхожими) сущностями.
Как могут они быть тождественны и в то же время «независимы, противоположны, абсолютно несхожи»?
Бог сна, дебелый, самый прожорливый из богов, воздвиг свой чертог там, где у солнца нет власти, откуда оно вытеснено безжалостной земной материей. Там ни одному человеку не дано различить грань между днем и ночью. В этих пределах царит стоячая вода… стоячая, тусклая, ледяная вода, журчащая по мелким камешкам и навевающая неодолимый сон.