Впрочем, Гидеон, безусловно, существовал. По крайней мере, пока не покончил с собой, направив свой самолет прямиком в родовой замок.
Он оставил свою пижонскую шляпу в кабинете, сменив ее на шлем и желтые летные очки. Он двигался широко и размашисто, поэтому хромал особенно заметно. Заранее сказал Царе, что, пожалуй, возьмет «темпест» на час-другой, но не назвал точное время; они в тот день не встретились, и Гидеон оставил свои несвязные летные записи — каракули карандашом — у себя на столе. Потом быстро проверил самолет: масло, свечи зажигания, соединения топливных шлангов, винт, крылья (погладив их не любовно, как обычно, а походя, словно его не интересовало, какие на них могут обнаружиться выбоины, трещины или другие повреждения), шасси, тормоза, ремень генератора, горючее. Все было в порядке. Не в идеальном состоянии, ведь самолет был старый и здорово потрепанный в войне; говорили, что он пережил не одно экстренное приземление и не одного пилота. Но лететь на нем можно. Эта машина была просто создана для него.
С неожиданной резвостью Гидеон, подтянувшись, вспрыгнул на крыло и сунулся во вторую кабину; а в передней, сгорбившись и прижимая к коленям небольшой ящик, в ожидании него уже сидела миссис Рэч. Вот она повернулась всем корпусом и взглянула на него через плечо. Они обменялись понимающей улыбкой, бессловесным приветствием.
Значит, она все-таки пришла, как обещала! И ждала его все это время. Так, чтобы никто не видел.
Гидеон не стал тянуться к ней, чтобы поцеловать; лишь улыбнулся гордой, но немного рассеянной улыбкой счастливого влюбленного. Она пришла, она принадлежала ему, а ящик на ее коленях означал: всё случится, случится согласно их плану… Он не стал целовать ее, потому что знал, что она недовольно уклонится (она терпеть не могла любое публичное проявление чувств, даже дружбы), но не смог сдержаться и потянулся вперед, чтобы сжать ее руку в перчатке. Ее пальцы, сухие, сильные, ответили ему. Радость охватила его, когда он увидел, что на ней брюки цвета хаки, мужская рубашка с длинными рукавами, далеко не новая кожаная куртка и желтые летные очки, похожие на его собственные. Каждый завиток, каждый волосок был тщательно убран под шлем; а ее смуглое загорелое лицо в лучах августовского солнца, отраженных от фюзеляжа и крыльев, казалось лишенным черт. Любовь моя, прошептал он.
Она пришла, она принадлежала ему! И ящик, как обещано, был у нее на коленях.
Дрожа от возбуждения, он забрался в кабину, сел на место и пристегнулся. Парашют надевать не стал — нет времени! — она, разумеется, тоже, к чему напрасно беспокоиться. Он улыбнулся панели управления. Повернул ручку, завел двигатель и внимательно прислушался, как тот звучит, наблюдая, как столбики на датчике давления масла ползут вверх; всё было хорошо, так, как должно быть. Он отпустил тормоз.
И начал движение — самолет немного дергано покатился по взлетной полосе. Двигатель зазвучал громче, мощнее. Папа! — в отчаянии воскликнула его маленькая дочка. Почему ты солгал!.. Но стрекот двигателя заглушил ее голос, и стрелка датчика скорости сорвалась с насеста и поползла по экрану. Штурвал в его ладонях завибрировал.
Прощай, Цара, который — возможно, на беду (ведь он с самого начала чувствовал, какая меланхолия царит в душе Гидеона) — так хорошо научил его летать; прощай, аэропорт, что находится под залогом и скоро обанкротится и будет заброшен, а взлетно-посадочная полоса порастет сорной травой. Прощайте, то ли двенадцать, то ли пятнадцать маленьких храбрых самолетиков, рассеянных по траве вокруг, каждый ожидающий своей очереди подняться ввысь. Прощай, потрепанный ветрами флюгер, прощайте все, кто смотрел, как бомбардировщик поднимается в затянутое дымкой небо и на высоте, вероятно, под тысячу футов уже теряет из виду контуры земли. Прощай, сама эта земля. Ибо гордыня Гидеона была такова, что он надеялся больше никогда не ступить на нее ногой.
Под ними бежала взлетная полоса. Лопасти винта были уже неразличимы в стремительном вращении. Однако ветер, ветер вдруг ожил и принялся атаковать самолет — но Гидеон вел машину уверенно, и все шло отлично. Шестьдесят миль в час, шестьдесят пять. Ветер все пытался ухватить самолет под крылья, подбросить в воздух, возможно, перевернуть его, но Гидеон не поддавался и, доехав до конца полосы, немного отпустил штурвал — тут носовое шасси оторвалось от земли, и они уже были в воздухе: три дюйма, восемь, уже фут, два фута… Они взлетали, взлетали, и вот уже внизу осталась шеренга тополей…