Я подошел к Соледад (тогда я еще не знал, что она Соледад) и спросил:
— Есть билетик?
— Пошел в задницу, — ответила Соледад и искристо улыбнулась.
— Манеры у тебя не очень, но я готов их исправить, — сказал я.
— Исправь себе что-нибудь пониже пояса.
— Можно, я тебя за ушко укушу?
— Конец очереди вон там, — сказала Соледад.
Я хотел что-то остроумное пошутить про конец, но ничего не смог придумать. Меня спас привратник, который внезапно открыл дверь в бар. Толпа осатаневших мелких уродцев ломанулась на вход. Мостовая у входа в «Цайтгайст» была не очень — разбитая и покрытая коркой льда со снегом. Соледад толкнули, она почти упала и выронила свой котенковский рюкзак. Меня тоже толкнули, но в падении я вывернулся и смог ее рюкзак поймать. Она упала на меня сверху, и я одним рывком перевернулся так, чтобы ее не затоптали.
Толпа прогромыхала мимо нас и еще пары несчастных, кто не смог устоять на ногах. Соледад смотрела на меня, как на сумасшедшего. Она лежала между мной и грязной стеной. Глаза сверкали, ненависть в них мешалась с недоумением.
— Дурак, да? — спросила Соледад, вставая и бережно отряхивая рюкзак с котенками.
— Не знаю. Нет. Да. Просто захотелось о тебе позаботиться, — сказал я.
— Ладно, пойдем на концерт. Но это ничего не значит, — сказала Соледад.
— Тебя как хоть зовут?
— Крузита.
— А меня Хе… — сказал я и снова поскользнулся, упал, ударился головой и бордюр и потерял сознание.
На концерт мы так и не попали.
Когда я очнулся в маленькой меблированной комнате, голова почти не болела. Окна были открыты, и я ощутил запах отстойных речных коллекторов. Кажется, я находился где-то в Сакрифаксе, в одном из самых неблагополучных районов города. Только здесь запах речных вод ощущается так сильно.
На голове была повязка, пропитанная мазью с запахом васильков. Повязка совсем свежая, голова не успела взопреть. Кто-то бережно поменял мне бинты. Я понял, что это Крузита (тогда я еще не знал, что она Соледад).
Соледад (сейчас-то я уже знаю, что она Соледад) сидела за письменным столом и перебирала какие-то бумаги.
— Хе? — спросила она.
— Хе, — сказал я.
— Просто Хе? Я тут набросала несколько вариантов, пока ты валялся, — сказала Соледад.
Она показала мне несколько карандашных набросков на крафтовой бумаге. На всех них был изображен я, падающий на мостовую около входа в «Цайтгайст». Рисунки отличались степенью моего падения. Если на первом я только терял равновесие, то на последнем уже прикладывался головой о бордюр. Над каждый рисунком были подписаны разные имена. На первом — «Хе», на втором — «Херальд», на третьем — «Хемас», на четвертом — «Хендаль», на остальных уже и не вспомнить. Только на последнем, где я прикладывался головой к бордюру, было написано «Херак». Треск черепа был изображен взрывающимися буквами «Хррыть».
Если взять наброски стопкой в одну руку и пролистать, как пачку наличных, то получался движущийся фильм. Соледад так и сделала, только сложила листы в обратном порядке. В ее фильме я как бы сначала был с больной головой, а потом вскакивал, как цирковой механизированный акробат. И голова была у меня цела. Я был здоров и даже улыбался. В ее фильме я как бы двинулся назад во времени, и из травмированного неуклюжего парня превратился в парня, который то ли делает танцевальное па, то ли хочет поклониться девушке. Самой девушки в кадре при это не было.
Она пролистала пачку несколько раз. Я почувствовал, что голова, которая слегка беспокоила, перестает болеть окончательно.
— Это какая-то магия? — спросил я.
— Это раскадровка.
— Ты хочешь стать режиссером? — догадался я.
— Я хочу стать актрисой.
— Зачем тогда ты рисуешь раскадровки? Это работа режиссера.
— А я сама буду снимать фильмы, в которых буду играть, — сказала Соледад. — Ну что, Хемас, как голова? Чай будешь?
— Сама ты Хемас.
— Я Соледад.
— Ты же говорила, тебя зовут Крузита.
— Я тебя обманула, — сказала Соледад.
Я вгляделся в ее глаза, но там не было ни намека на чувство вины или хоть какое-то чувство, свойственное людям, которые признаются в обмане.
— Да зачем же?
— Вдруг ты маньяк и стал бы искать меня? Ты мне вообще тогда не понравился. Ты вообще не очень красивый.
— Тогда почему я здесь, а не в муниципальной больнице где-нибудь или вообще в вытрезвителе?