Цайтгайст

Наверное, мне просто показалось.

6.

Я убираюсь гремучим пойлом в паре «Цайтгаст». Это уже третий коктейль «Андеграунд» за вечер, и я чувствую, как спасительно мутнеет в голове. Пожилой дядька с гнездом лысины продолжает со сцены свое унылое стихотворение.

В третьей — всюду лежала толстая пыль, как жир
пустоты, так как в ней никто никогда не жил.
И мне нравилось это лучше, чем отчий дом,
потому что так будет везде потом.
А четвертую рад бы вспомнить, но не могу,
потому что в ней было как у меня в мозгу.
Значит, я еще жив. То ли там был пожар,
либо — лопнули трубы; и я бежал.[2]

В зале жиденько хлопают. Я не хлопаю. Мне не понравилось это стихотворение. Мне хочется бесконечно возражать ему или разбить о лысую голову чтеца что-нибудь тяжелое.

Внезапно хлопает дверь бара, и в помещение влетает почтальон Ириска. Он рыщет взглядом по столикам и находит меня. Он красный и как будто чем-то смущен.

— Господин Хесус, простите старика, очень срочное телеграмическое письмо, — шепчет он и вручает мне конверт со штемпелем муниципальной полиции района Серых Гор.

Именно туда уехала Соледад на съемки уже месяц назад и с тех пор не выходила на связь. Я забросил всю работу и прочесал Серые Горы вверх дном, но не смог ее найти. Письмо от серогорской полиции может значить только одно. Я не хочу его вскрывать. Я лучше его сожгу и себя сожгу.

Допиваю коктейль залпом и взглядом ищу конферансье, который регулирует поток поэтов на сцене.

— Уважаемый, я хочу выступить.

— У нас должен быть еще участник, но он куда-то запропастился… Если вы быстро, — шепчет юноша в берете с енотовым хвостом.

— Быстро.

Я вылезаю на сцену, пошатываясь. Я не похож на типичных посетителей этого бара, и взгляды людей обращаются ко мне. В их глазах любопытство.

— Это про одного человека. Или не человека. Не знаю. Короче, слушайте, — говорю я.

иногда приходит ко мне в субботу
злится, хлопает громко дверью
устраивает маленькие сценки
жалуется, что я в нее не верю
и недостаточно объективно оцениваю ее работу
а это ухудшает самооценку
потом замолкает, просит стакан воды
она начиталась где-то психологической ерунды

и говорит что я токсический психотип
(кстати это неправда)

что у меня рожа как будто я пришёл с войны
с маленькой глупой и негероической войны
после общения со мной неприятный осадок и чувство вины
кроме того у меня в комнате вечно бардак
с кем-то другим можно, а здесь вот не надо так

поэтому заглядывает ко мне все реже
и не исключено что этот визит последний

на прощание она с сомнением говорит
что меня прощает
(как будто я просил меня прощать!)
советует сделать зарядку, нащупать магистральную нить
(я каждый день прошу меня простить)
берет с полки какую-то книгу, говорит, что вернет
но не возвращает

В зале виснет молчание. Зрители ждут какой-то кульминации, но я отвешиваю поклон и сваливаю. Мне мало кто хлопает. Мужчина с лысым гнездом хлопает, хоть и не очень активно. Мне становится стыдно перед ним и стыдно за то, что у меня такие плохие стихотворения. Хмель сходит, я краснею и убегаю из бара.

7.

Я сижу на кухне. Передо мной два нераспечатанных письма. Пока я их не открыл, это все не считается, правда ведь? Пока я их не открыл, это все может быть чем угодно. Если я никогда не открою, то ничего никогда и не случалось.

В дверь звонят. Да кто же там, вашу мать?

Это почтальон Ириска. Он небывало сосредоточен и серьезен. Он смотрит на меня очень внимательно. Не шамкает, не пританцовывает. Смотрит, как будто знает что-то очень важное.

— Тяжело? — спрашивает Ириска.

— Тяжеловато, старик, — отвечаю я еле слышным шепотом.

Он не должен был меня слышать, но он расслышал меня отлично. Слуховой протез? Нет, вряд ли. Из уха ничего не торчит.

— Бывает, старик, — в тон отвечает Ириска.

— Ты все слышишь?

— Я всегда все слышал и видел, — говорит Ириска и достает из своей почтовой сумки рюкзак с котятами.

Я бросаюсь на него и пытаюсь задушить. Сухой старик отбрасывает меня легко, одной рукой, даже не двигаясь с места. Я падаю спиной на стол и разбиваю его к чертям.

2

Не И.Б.