Ну, я готов! Веди, куда тебе велено, сербаз, — сказал Никита и глянул в черные, настороженные глаза кизылбашца, хотя Никита был уверен, что родом этот человек не с берегов Хвалынского моря, таких в Астрахани он прежде не видел. — Что этаким сычом зришь на меня? Аль страшишься, что задам стрекача? В железах далеко не убежишь, брат, — и добавил с нескрываемым сожалением: — Вот кабы скинуть эти железные кольца, тогда…
Охранник в островерхой мисюрке, изобразив на сухощавом лице кривую улыбку, буркнул что-то по-своему и плетью указал на дверь — иди, дескать, что толку в словах, когда есть повеление хозяина. И Никита пошел к выходу, под мелкий осенний дождь, из-за которого по каменной улице текли чистые говорливые ручейки. С моря наползала темная туча, в тесных улочках было сумрачно, пустынно, до невероятия дико, как в лесу. Город, прослушав одинокого муэдзина, словно не очнулся от сна. И еще Никите почудилось, что жители разбежались в окрестные горные ущелья в ожидании неприятельского нашествия и разорения.
Никита босиком шел мелкими шажками впереди кизылбашца, или кем он там еще родился, и в каких местах, гремела на ногах цепь, железные обручи больно врезались в кожу…
— Вай, астваз! — вдруг вскрикнул за спиной Никиты кизылбашец, тут же послышался шум, словно на землю кто-то свалился с каменной стены чужого подворья. Никита по давней воинской привычке проворно скакнул вбок, крутнулся и спиной прижался к мокрой стене. И от удивления вытаращил, изумленный, глаза, ничего не понимая. В узкой улочке невесть с чего началась нешуточная резня. Два перса, спрыгнув на дорогу со стены, повалили «его» кизылбашца, пытались заломить ему руки, не дать возможности вскочить на ноги и выхватить саблю. Но вот один из них, получив удар ногой в живот, отлетел к стене и завалился в двух шагах от Никиты. Другой успел перехватить руку охранника в мисюрке и что-то крикнул упавшему сообщнику.
— Педер сухтэ! — выругался сосед Никиты и, лежа еще на спине, ловко выхватил из ножен кривую саблю…
Никита и сам потом не мог понять, что именно подтолкнуло его вмешаться в чужую свару? Дрались ведь не товарищи, дрались враги! И у них, стало быть, какие-то свои личные счеты. Но тут, должно, сработало чувство справедливого возмущения: нападали двое на одного, и не в открытую, а по-разбойному, из-за угла. Сделав резкий выпад вперед, Никита скованными руками охватил вставшего на колени разъяренного, что-то орущего мордастого перса и даванул ему горло со всей силы, какая оказалась в руках. Выпавшая из растопыренных пальцев сабля звякнула о камни, перс захрипел и тяжелым кулем обвис у пояса Никиты. В тот же миг его охранник сбил с себя второго нападавшего, который только на долю секунды оглянулся посмотреть, отчего захрипел напарник, вскочил на ноги и успел выхватить свою саблю. Брызнули искрами скрестившиеся сабли, оба противника изрыгали в лицо друг другу непонятные Никите ругательства, делали обманные прыжки, выпады, неистово наносили удары и столь же ловко отражали их.
«Славно рубятся, расшиби их гром на кусочки!» — невольно восхитился Никита, выпростав из скованных рук полузадушенного перса. Мелькнула было мысль схватить саблю у ног да и попытаться уйти оружным, но вспомнил о кандалах, оставил такую никчемную затею.
— Аллах акбар! — радостно выкрикнул владелец мисюрки, когда ловким ударом выбил у противника клинок, и тут же, не дав ему времени взмолиться о пощаде или изрыгнуть последнее ругательство, коротким взмахом снес голову. Дождевой ручеек окрасился в кроваво-розовый цвет и потек вниз, к морю.
Победитель подошел ко второму врагу, левой рукой ухватил за густые волосы, крикнул в бесчувственные глаза ругательство и саблей взмахнул… Потом, вытерев о халат врага оружие, бросил в ножны, забрал трофейные клинки, очистил от кожаных кошельков их карманы, остановился в явном раздумье перед Никитой.
— Теперь, разохотившись, и мне голову срубишь? — не без доли тревоги спросил Никита, не спуская строгого взора с кизылбашца, стараясь прочитать в его глазах свою участь. Но глаза эти, темные с коричневым оттенком, слегка выпуклые, озарились вдруг теплым светом. В них потух блеск ярости скоротечной рубки. Он сказал что-то трогательное, мягкое, а потом, зажав две с бою взятые сабли под мышкой, сложил руки к сердцу и поклонился.
— Хуб, хуб! — с улыбкой выговорил Никита одно из немногих кизылбашских слов, которые успел выучить, пока ласковая Лукерья ухаживала за ним.
Владелец мисюрки разулыбался, кивнул курчавой темноволосой головой и от себя добавил:
— Хуб урус! Бисйор хуб! Урус карош сербаз! Ибрагим — карош сербаз! — и он ткнул себя пальцем в грудь — под халатом Никита без труда угадал надетый колонтарь, — добавил еще раз, называя себя: — Ибрагим сербаз!