— Ты сего черного куркуля спустить хочешь? — уточнил Степан Разин и брови нахмурил. — А ну как он сызнова прилепится к шаху да в ином месте учинит с нами сечу? Такой зверюга не одного казака в драке посечь может до смерти!
У Никиты на миг закралось в душу такое же опасение, и он готов был согласиться с атаманом, потом, обернувшись к Ибрагиму, который со связанными руками стоял в пяти шагах около мачты, как мог, мешая слова, поделился опасениями казацкого предводителя.
— Нет, Никита! Нет! — замотал Ибрагим головой. — Мой шахам больше не хочу! Мой с Никитам хочу! Иншалла, иншалла! — и вдруг, к общему удивлению, словно прорвало бывшего стражника: — Шах Аббас — пэдэ сэг! Шах Сулейман — пэдэр сэг! Никита — карош урус!
Казаки, бывшие при атамане в ту минуту — а пуще всех кривоплечий Лазарка, — расхохотались так, что Ибрагим смутился, побледнел, решив, что за такое оскорбление наместника аллаха на земле ему тут же снесут голову или предадут лютой казни — живьем кинут в клетку с гепардами, которые, он знал, содержатся в здешнем шахском дворце.
— Ух, леший горбоносый, распотешил! — утишив смех, выговорил Степан Тимофеевич. И к Никите, уже серьезно: — Дело мое такое, стрелец: коль раз поверил, то верь до конца! Коль не хочет более служить сукиному сыну Аббасу или его Сулейману, как слух прошел о смерти старого шаха, пущай остается. Пристрой его, Ромашка, на весла, но без обиды чтоб, пущай с нами по своему Кюльзум-морю поплавает! Авось и с шахом еще повстречается альбо с воеводами его. Да все же, стрелец Никита-а, — со смехом передразнил Ибрагима атаман, — глаз с него не спущай! Ведомо мне, коль бог попущает, то и свинья гуся споймает… Ежели какая поруха войску от сего кизылбашца случится умышленно — лучше сам сигай в море и пеши добирайся до своей Самары, не жди, когда мои казаки тебя спроводят… за борт. Уразумел?
— Уразумел, батюшка атаман, — весь напрягшись от этого нервного разговора, ответил Никита, снова поклонился. За ним, вздыбив над спиной связанные руки, низко, головой едва не до колен, поклонился высокий и гибкий Ибрагим, смекнув, что продавать его в рабство не будут. И радостная улыбка осветила его смуглое лицо.
— Ну, ступайте, — махнул рукой казацкий вожак. — Мне надобно побыть одному для роздыха. — Он снял шапку, пригладил вьющиеся, падающие на высокий лоб волосы.
Казак, да как и всякий русский человек, суровый и яростный в сече, отходчив и доброжелателен в мирные часы. Встретили Ибрагима веселыми шутками, а когда прознали от своего есаула о немалой его заслуге в удачливой сече здесь, на берегу, принялись угощать кизылбашца остатками горячей пшенной каши, отрезали добрый ломоть черствого уже, правда, хлеба.
— Ешь, ешь, кунак![52] — приговаривали казаки, кружком обсев улыбающегося Ибрагима. — Ночь-то вона какая лихая выдалась и тебе, и всем нам, — и кивали на дымящийся в нескольких местах город. — Порушен изрядно невольничий Дербень! Сколь зла здесь сотворено христианам! Сколь слез здесь пролито! И сколь косточек российских в здешних землях закопано по-собачьи, без соборования, без святого креста над могилой! Помстились за всех своих братков, так и на душе легче стало…
А после обеда с атаманского струга донеслась, передаваемая из уст в уста, команда:
— Вздымай якоря-я! Отчаливай в море! На веслах не дремать! Аль зря вас атаман жирной кашей кормит!
Никита Кузнецов и Ибрагим, вдвоем ухватившись за одно большое весло, под команду старшого смены начали работать, стараясь выдерживать заданный ритм. Длинные весла с чмоканьем врезались в пологие волны, гнулись, преодолевая сопротивление воды, потом взлетали вверх, как взлетает из родной стихии разыгравшаяся рыбица, сверкая серебряными боками на солнце. Ибрагим, стараясь грести изо всех сил, все дивился и цокал языком — отчего это у казаков на веслах они сами, а не закованные в цепи невольники?
— Да потому, что, случись быть на море какому сражению, те невольники невесть куда погребут, — со смехом отозвался за спиной Никиты кто-то из казаков.